Она спросила, грущу ли я из-за того, что теперь мне придется обходиться без нее. Она спросила, думаю ли я, что справлюсь. Я посмотрел ей в лицо и подумал, неужели она и правда собирается меня бросить? Эта мысль так меня разозлила, что я ответил ей, что могу прожить без чего угодно, и она поставила стакан спирта на пол и попыталась сесть, и по выражению ее лица я не мог понять, насколько плохо она себя чувствовала и стало ли ей лучше в таком положении.

Она сказала, что свет режет ей глаза, поэтому я пошел вниз в коридор и выключил его. Посыпались жалобы от некоторых пациентов на соседних койках, а также от медсестры, которая сидела в конце коридора и заполняла бумаги, но в темноте я снова видел свою семью, моего отца в белой праздничной сорочке и маму, и братьев, и даже младшего брата, и все эти люди еще понятия не имели, что их ждет.

Когда я шел домой, на улицах было очень мерзко и скользко. Я несколько раз падал. Начался комендантский час, но луна куда-то делась, и никто не хотел торчать на холоде, поэтому никто меня не видел. Я плелся словно за собственным гробом. Я зашел в дом и остановился, как будто мне больше нечего было делать и некуда податься перед лицом картин в голове.

Я ПРОСНУЛСЯ НА МАМИНОМ ОДЕЯЛЕ ОТ СКРИПА ОТКРЫТОГО ОКНА, а в кухне Борис бросал мою одежду на улицу. В дверь постучали, и он ответил, но меня не заботило, кто пришел.

Я стоял в ночной сорочке на холодном полу и моргал. Мать и сестра Бориса тоже стояли в дверном проеме, который вел в их комнату.

– Оставь его в покое, – сказала его сестра, когда увидела меня. – У него мать только что умерла.

– И теперь мы на карантине! – прокричал Борис. Я думал, что он собирается меня прикончить с легкостью, с какой некоторые переходят улицу. – Ты хоть знаешь, сколько мне придется заплатить, чтобы нас не отправили в больницу?

– Его вины тут нет, – сказала его сестра.

– Как они узнали, где искать вас с Лутеком? – спросил он меня. – Они ждали вас там еще до вашего прихода. Я их видел.

Я стоял перед умывальником и тер глаза тыльной стороной ладони. Я не мог сообразить, как включается вода.

– Может, им просто повезло, – сказала сестра.

– Они даже не стояли в дозоре, – возразил он ей. – А когда я спросил тебя, где он тогда был, ты ответил, что не знаешь, – сказал он мне.

Он ждал, что я отвечу.

– Ты его только что разбудил, – сказала его сестра.

– И что из этого? – спросил он. – Шимайя думает только о себе самом, – сказал он.

Он посмотрел на меня.

– Если бы была моя очередь с тобой идти, я оказался бы на его месте, – сказал он.

Его сестра сказала, что не понимает, и он ей объяснил. Я был информатором. Я работал на гестапо. Его сестра сделала шаг назад и посмотрела на меня так, словно у меня выросла вторая голова.

– А он не пожалуется немцам, если ты его выкинешь?

– Нет, – ответил он ей, глядя на меня.

Я оделся на улице, стоя в снегу. Прохожим это зрелище странным не казалось. Я натянул на три свои рубашки свитер, который прокипятила мама. Носки были насквозь мокрые, когда я надевал башмаки, но через какое-то время они прогрелись.

Идти было некуда. Целый день я бродил по округе.

Когда начался комендантский час, я залез в прикрытый подвальный ход и прикрылся от ветра мусорным ящиком, но было все равно так холодно, что мне приходилось двигаться.

Каждые несколько минут прячась от патрулей, я добрался до дома Адины. Я постучал ей в окно, и сначала она не хотела открывать занавеску, а потом отказалась меня впускать. Наконец, когда я стал на улице и начал звать ее по имени, она слегка приоткрыла окно и выбросила на улицу немного хлеба.

– Ты что, с ума сошел? – сказала она. – Ты хочешь, чтобы и меня прикончили?

– Мне очень жаль, – сказал я ей.

– Это все, что у меня есть, – сказала она, имея в виду хлеб, после чего приказала больше не возвращаться, и я ушел, хныча и жуя этот хлеб.

К концу ночи я нашел квартал, в котором Борис поджидал того мальчишку из другой банды, и залез под завалы в подземный чулан. Я на ощупь искал место, где можно было бы прилечь. Мальчишки, которого Борис ударил кирпичом, больше не было. Я оставался там и воровал у уличных торговцев или маленьких детей, когда чувствовал сильный голод. Я был тем воришкой, которого дворники и носильщики гоняли из своих подворотен метлами. Я пил талый снег, который собирал в банку. Я днями лежал под какими-то одеялами. Когда я выбирался в поисках еды, голодающие люди выплывали из темноты и шли за мной, а когда один бродяга что-то находил, остальные сбивали его с ног и забирали все, что было у него в руках, а другие отнимали у этих. Когда все, что могло быть съедено, было съедено, все возвращались к попрошайничеству.

Я пытался оставаться незаметным, но повсюду сновали дети, которым было некуда податься, и ребятня поменьше увязывалась за теми, кто был в лучшем положении. Я бегал от них, но трое или четверо нашли мой чулан и рассказали своим друзьям.

После этого я просто бродил, не имея никакого плана. У меня никогда и не было плана. Я спал между стульев на старой оркестровой сцене.

Становилось холоднее. Одна женщина пожалела меня, увидев на улице, и дала пару носков надеть поверх моих, но резинки на них были сломаны. Я помог другой женщине отнести бидон молока, и, когда мы пришли к ее дому, она отдала мне лишнее пальто.

Я украл несколько вареных картофелин и, когда наконец перестал бежать и думал, что нахожусь в безопасности, столкнулся прямо с сестрой Лутека.

– Боже, ты только взгляни на себя! – сказала она. Она разразилась слезами и спросила, что случилось с ее братом. Ее заикание не прошло. Она толкнула меня, но когда подошел желтый полицейский, ее увела подруга. Я стоял на четвереньках в луже мокрого снега. Полицейский стоял надо мной и подталкивал ногой. Потом он ушел. Пока я плакал, кто-то украл картошку, которую я достал.

Затем немного потеплело, и моим ногам и рукам стало лучше. Я потерял счет дням. Я ходил мимо клиники, в которой лечили глазные инфекции, и стал заходить внутрь. Я пропускал всех в очереди, чтобы несколько часов посидеть в теплой приемной. Я нашел одно из зданий, где возобновила занятия средняя школа, проскользнул внутрь и занял место в заднем ряду. Учитель это заметил, но, по-видимому, не понимал, почему я здесь нахожусь, и не вышвырнул меня. Потом я увидел из окна, как по улице прошел отец Лутека, и больше я в школу не возвращался.

Рядом с больницей, где умерла мама, я увидел, как Лейкин с другими полицейскими кого-то задержал, и я прятался до тех пор, пока они не ушли.

Я бродил по улицам. По ночам я как паук забивался в трещины домов. Я перестал думать наперед. Просто бродил туда-сюда.

Мальчик примерно моего возраста поймал меня за попыткой украсть кое-что из магазина его отца, он наблюдал за этой попыткой и сбил меня с ног дубинкой, которую прятал за прилавком, и пока я сидел в слезах и тер голову, он связал мне запястья веревкой, а потом привязал веревку к тележке, припаркованной снаружи. Он взялся за ручки тележки и начал тащить меня вслед за ней. Я поскользнулся и упал, пытаясь освободиться. Он жаловался на то, как устал от всего этого, и как он лично доставит меня немцам. Но он слишком слабо завязал узел, и мне удалось освободиться, поскребя веревкой о заднюю стенку тележки. Он этого не понял и продолжал тянуть тележку дальше, а улица, на которую мы свернули, была пуста. Я посмотрел на его затылок. Где-то там его ждала мать, надеясь, что он вернется домой целым и невредимым. Я мог забрать его у его матери, так как мою мать забрали у меня. Вместо этого, проходя по переулку, я бросил веревку и побежал.