— Это вот моя дочь.

Тут пришла моя очередь сказать, что меня зовут Ирма и что я совсем не из центра обслуживания на дому, как предположил господин Хятиля. А потом рот переполнился словами, и оттуда ничего толкового не извлекалось, было необходимо что-то объяснить, что угодно, вырваться из-под обвинительного гнета этой огромной женщины, рассказать подробно и обстоятельно, по какой причине я здесь, что я провожу исследование и что это займет совсем немного времени, собственно, мы уже начали и почти закончили, так что спасибо. Однако до рта эти красивые мысли так и не дошли, все, что оттуда вырывалось, было похоже на отчаянное кудахтанье, казалось, что на пути у слов выросла сухая и неприятная преграда, стекловата или что-то в этом роде.

— Ну и что вы за женщина. — Она скорее утверждала, чем спрашивала.

Мне удалось прокряхтеть, что из исследовательского центра, исследую, то есть провожу опрос. Привычки. Потребительские. Опрос. Исследование.

— Так-так, — сказала она с довольной улыбкой, как-то даже излишне обрадовавшись, пододвинула стул и села. — Он ничего не потребляет, меня спрашивайте.

Я с ужасом смотрела на это одновременно угловатое и круглое лицо, под темно-бледной кожей которого полыхал красный огонь. Наверное, она вся состояла из противоречий, эта женщина, но размышлять было совершенно некогда, надо было срочно что-то говорить.

— Вот, — сглотнула я. — В общем, сначала мы выявляем потенциальную группу информантов, собственно, только для того чтобы. Чтобы. Выявить. Группу информантов.

— Ну давай же, спрашивай.

— Спозаранку кружится, — сказал Хятиля.

— Ну ты, там, — проворчала дама.

— Кружится, — сказал Хятиля. — Голова.

После этих довольно загадочных слов он снова посмотрел куда-то вдаль, таким взглядом, что сразу стало понятно: он видел там то, что простому смертному в этой дали не увидеть. Если, конечно, ты не был умирающим, а именно тем, кто стоит на пороге смерти, видя нечто такое, что недоступно тем, кто пусть даже одной ногой, но все же еще на стороне живых.

Холодильник за спиной у старика вздрогнул и испустил протяжный лошадиный хрип, после чего стал тихо что-то нашептывать в своем углу. Я сказала «вот» и продолжила после короткой театральной и восстанавливающей дыхание паузы:

— Тут есть небольшая сложность, так как начинать надо с основных сведений, с того, когда опрашиваемый родился, и когда, то есть где.

— В роддоме в Хельсинки пятого сентября тысяча девятьсот пятьдесят девятого, — отрапортовала дама. Если не брать во внимание ее горящие холодом глаза, то она выглядела почти счастливой.

— Это же прямо стихи! — воскликнул старик. А потом тихо добавил, словно бумагой прошелестел: — Как утро, так кружится. Как утро, утро, так кружится.

— Я даже не знаю, может, в следующий раз, у меня совсем скоро назначена встреча со следующим клиентом, мне надо идти, да и у вас, наверное. Всяких дел.

— Кру… жи…

Женщина смотрела на меня так, что я чувствовала непрерывную жгучую неловкость. Пришлось отвести взгляд, он упал на стену с часами, вид которой, до странности будничный, вступал в диссонанс со всем остальным кухонным хипповским скарбом. Я принялась рассматривать тарелку, посреди которой из острова Кипр торчали две застывшие на месте стрелки, словно разной длины усы на одном лице. Они утверждали, что уже без десяти четыре; я совсем потеряла ощущение времени среди этих идущих не в такт часов и стрессовых ситуаций. Что-то загудело в трубе. Старик Хятиля громко постучал по полу подошвой тапка.

— Папиных денежек захотелось? — обратилась ко мне эта ужасная женщина.

Онемев, я неотрывно смотрела на женщину, которая, словно победительница, нависла над столом. Старик же по-прежнему улыбался своей внутренней улыбкой и, похоже, ничего не слышал. Во дворе о чем-то спорили малыши, а холодильник снова весь затрясся от холода, но дольше за ним наблюдать не было возможности, женщина опять завела свою шарманку, у нее, наверное, так и в дипломе было написано — профессиональная мучительница; притворившись, что не задавала своего недавнего вопроса, она ловко перевела разговор в другое русло словами: ах да, ваши вопросы, у вас, наверное, какие-то бумаги с собой, давайте продолжим. Прошло какое-то время, прежде чем ко мне вернулся дар речи, и потом, когда слова наконец начали складываться в предложения, они соскакивали с губ и падали в комнату четкими и ясными; я сказала, что дело свое знаю хорошо и при необходимости могу задавать вопросы без всяких бумаг, правда, добавила, что, конечно, бумаги можно и достать, если мадам так хочет. И с важным видом я стала перебирать содержимое сумки, но очень быстро поняла, что, кроме пары старых, смешных и смятых, бумажек, там ничего нет, все новые остались дома.

Единственный более-менее относящийся к делу предмет, который я обнаружила в своей сумке, был ежедневник, и я принялась торопливо листать его. Но не обнаружила ничего дельного. Я отчаянно шелестела листочками маленькой книжицы, из горла рвался странный безмолвный крик, руки мелко задрожали. Наконец, ничего уже не понимая, я раскрыла ежедневник на странице «Для записей», куда когда-то в полусне записала совершенно безумный вопрос, полагая, что он может пригодиться мне в сложной ситуации. Помощи от него не было никакой.

«Кто в вашей семье чаще принимает решения при покупках, связанных с автотранспортом?»

Я оторвала взгляд от календаря и уже почти улыбнулась практически стопроцентной неуместности этого вопроса в данной ситуации, но потом наткнулась на черный взгляд ужасной женщины, в котором прочитывалось страстное желание меня изничтожить, она считала меня подлой обманщицей, дурой и, наверное, даже сумасшедшей. Последняя мысль заставила меня усомниться, произнесла я вслух свой вопрос или нет, и чем дольше тянулось гнетущее молчание, тем больше я склонялась к тому, что все-таки его задала.

Я попыталась найти поддержку в лице старика, с ним ведь было так мило и хорошо, несмотря на его потусторонность и мою некомпетентность, однако надеяться, что он придет мне на выручку, было бесполезно, он лишь улыбался чему-то неизвестному и, казалось, готов был рассмеяться, но не осмеливался. Я растерянно взглянула в окно. Пялиться все время на глупую сосну не хотелось, и мне пришлось даже привстать, чтобы увидеть с высоты четвертого этажа, что делается внизу. Маленький мальчик крутил на карусели красное ведро. Когда карусель разогналась и ведро со свистом вылетело, малыш поднял руки, стал размахивать ими, бегать, прыгать и скакать так, что даже наверху ощущалось тепло его бурной радости.

Но пора было возвращаться к действительности, к столу и, прежде всего, взглянуть на эту ужасную женщину.

— Исчезни, — сказала она.

* * *

Я исчезла, и исчезла довольно быстро, пробормотала скомканные «до свидания», и прежде чем успела сообразить, что происходит, уже стояла на парковке перед домом, хлопая на ветру полами не застегнутого в спешке пальто. Пробираясь между сосен обратно к остановке, услышала позади звонкий, как лед, голос маленького мальчика, который кричал: смотри, мама, это тот дядя, у которого нос смешной.