Она разорвала конверт, вытащила из него вчетверо сложенный бумажный листок и развернула его.

Письмо было написано Шоном пятью днями раньше.

«Дорогая Молли!

Пляж далеко уже не тот, что прежде. И неудивительно: исчезло его главное украшение – ты. Закат тоже не поражает буйством красок – по той же, кстати, причине. Когда ты вернешься? В гриле все так же пылают угли, а в холодильнике охлаждается вино. Мое чувство к тебе растет день ото дня.

Шон».

Она прижала письмо к груди и с минуту смотрела прямо перед собой, вспоминая шум океанского прибоя и красоту флоридских пляжей. А еще ей вспомнился австралийский акцент и глубокий, чувственный голос Шона.

В молодости мужчины не баловали Молли вниманием, особенно те, которые нравились ей. Обыкновенно они подшучивали над ней и называли ее худышка или кролик – из-за мелких, как речной жемчуг, зубов. Джей был первым парнем, который всерьез увлекся ею. Поначалу он просто гулял с ней, всячески демонстрируя ей свое дружеское расположение. А потом произошла одна чудесная вещь. Несмотря на все ее недостатки, он ее полюбил. И она ответила ему взаимностью.

А потом Джей – ее любовь, ее отрада – погиб. Но время шло, и с годами его образ, который она хранила в своей душе, все больше тускнел и терял четкость очертаний. Теперь она уже почти не помнила, как он выглядел. Молли считала, что это обстоятельство характеризует ее далеко не лучшим образом. Как она могла забыть лицо человека, которого любила когда-то всем сердцем?

Молли встряхнула головой, отгоняя печальные воспоминания, и прислушалась. В доме было тихо, но с заднего двора доносились голоса.

Она поднялась со стула, подошла к открытому окну и увидела Эми. Дочь расхаживала по двору, насыпая корм в кормушки для птиц. Неподалеку возлежал в шезлонге Остин. На нем были спортивные брюки, которые купила для него дочь, и оставшаяся еще с университетских времен серая футболка.

Остин редко носил спортивную одежду, и Молли подумала, что этот наряд ему, в общем, идет. В нем он выглядел куда моложе и раскованнее, чем в привычном строгом деловом костюме.

«Возможно также, – подумала Молли, – что одежда здесь ни при чем и суровые складки на его лице разгладились по той простой причине, что рядом с ним Мелинда». Девочка сидела бок о бок с дедом на маленьком стульчике, дергала Остина за волосы, тыкала ему пальчиком в глаза и брови и весело смеялась.

Когда пальчик Мелинды оказывался в непосредственной близости от губ Остина, тот широко разевал рот, делая вид, что хочет ее укусить, и девочка снова начинала хихикать.

Так или примерно так Остин играл с Эми, когда она находилась в возрасте Мелинды. С тех пор, правда, прошла целая вечность, Эми выросла, обзавелась собственной семьей, а Остин стал дедом.

Когда Мелинде надоело подвергать своего дедушку разнообразным мучениям, она соскочила со стула, открыла полотняную сумочку с детскими книжками, которую Эми всюду за ней возила, и вывалила ее содержимое на траву. После этого она стала перебирать свои сокровища. Выбрав книжку, которая в данный момент казалась ей наиболее интересной, она вернулась к Остину, вскарабкалась к нему на колени и, сунув книжку ему в руку, стала тереться светлой головенкой о его локоть, требуя, чтобы он заново прочитал ей особенно полюбившиеся места.

Молли буквально прикипела к окну: ей ужасно хотелось узнать, как Остин выкрутится из создавшегося положения. За последнюю неделю он неплохо преуспел как в области физических упражнений, так и в сфере изящной словесности, но говорил по-прежнему очень мало и плохо. На первый взгляд он не мог произносить ничего, кроме нескольких коротеньких слов вроде «пить» и «дай», и бумага с карандашом по-прежнему были у него в большом ходу.

Мелинда ткнула пальчиком в книжку.

– Му-у-у…

Остин послушно повторил за ней этот звук, затем перевернул страницу.

Мелинда залаяла, как собачонка, ей вторил Остин.

Они представляли из себя вполне гармоничную пару, которой не требовались слова, чтобы понимать друг друга. Впрочем, они не могли бы разговаривать, даже если бы и захотели. Остин – по понятным причинам, а у Мелинды был слишком маленький запас слов, чтобы она могла озвучивать свои мысли.

Они дважды пролистали книжку, после чего Мелинда спустилась с колен Остина и отправилась за другой. Другая книжка, очевидно, требовала иного словарного запаса, поскольку Остин стал издавать более осмысленные звуки, нежели мычание, мяуканье или лаянье.

– П-ес… с-пит, – прочитал Остин. – К-от… е-ст.

К тому времени как Остин добрался до середины, Мелинда стала клевать носом, а когда он дошел до конца, девочка уже спала сладким сном.

Остин положил книгу на плетеный садовый столик, провел пальцем по гладкой щечке внучки, после чего поцеловал ее в теплую макушку.

Молли, стоя у окна, продолжала смотреть на мужа. При этом она сжимала в руке письмо Шона, а на губах у нее все еще оставался привкус поцелуя Марка. Ирония и одновременно драматизм ситуации были настолько очевидны, что ею стало овладевать сложное противоречивое чувство, составными элементами которого были печаль, горечь и все возрастающее смущение.

* * *

Остин прикрыл глаза, отдаваясь всем своим существом неге летнего дня и ласке струившихся сквозь ветви деревьев солнечных лучей. У него на коленях, уютно устроившись, спала маленькая Мелинда, которую он любил так неистово и горячо, что временами у него захватывало дух и начинало сладко щемить в груди. Когда внучка находилась с ним рядом, он испытывал сильнейшую потребность заботиться о ней и защищать от опасностей этого огромного безжалостного мира. Подобное острое до боли чувство он испытывал еще только раз в жизни – когда познакомился с Молли.

Он и Эми тоже очень любил, но с дочерью у него сложились совсем другие отношения. Конечно, когда Эми была маленькой, он и нянчил ее, и на плечах таскал, и гулять с ней ходил – короче, делал все, что положено отцу. Но Эми даже крохой была девицей самостоятельной. К тому же у нее была Молли. Союз матери и дочери был настолько прочен и представлял собой особый мирок, что места в нем для Остина просто не оставалось.

Неожиданно Остину пришло на ум, что после инсульта он сильно изменился. Два года назад он вряд ли бы смог вот так без дела лежать в шезлонге, нежась на солнце. Два года назад, торопливо проглотив завтрак, он мчался бы с одной деловой встречи на другую, пребывая в полнейшей уверенности, что ничего важнее работы биржевого маклера на свете не существует. Даже если бы он и решил вдруг остановиться, сделать в жизненной гонке перерыв, ничего бы у него тогда не получилось. Уж слишком он привык бездумно мчаться по жизни, не оглядываясь по сторонам и снося все препятствия на своем пути. Он всегда был нацелен только на будущее, на стремительное и, как ему тогда казалось, безостановочное движение вперед.