Смех прекратился, и все уставились на Элен. Она встала и зашла в дом.

Через несколько минут в кухне появилась миссис Смит. Я сказала, что миссис Родригес, скорее всего, пошла наверх укладывать Джо, что в общем-то соответствовало действительности. Вскоре Смиты уехали.

На следующее утро, когда дело уже шло к полудню и все давно встали, на веранде появилась Элен Родригес — все еще в своей красной ночной рубашке — и устроилась на парапете. Как обычно, день был ярким и солнечным. За ночь на веранду с холма ветром нанесло множество крупных ореховых листьев. Я сметала их в кучки и собирала в мешок. Потом я занялась креслами: от соленых брызг они стали липкими. Джо спускался по лесенке, собираясь искупаться. Он закричал:

— Ма, пойдем со мной! Вода просто чудо! Пожалуйста!

Но она не хотела плавать. От солнца у нее уже разболелась голова. Поджав под себя ноги, бледная, с отсутствующим видом она сидели на самом краешке парапета прямо над водой. Ни к кому не обращаясь, она произнесла:

— Кажется, никогда еще не было такой жары, как сегодня.

Доктор Эммануэль Родригес ничего не ответил. Сбросив рубашку и брюки, он остался в темно-синих купальных трусах.

— Сейчас я тебя поймаю! — пообещал он Джо и прыгнул в воду. Джо заверещал, и они вдвоем поплыли от берега.

Элен Родригес сказала:

— Пожалуйста, Эммануэль, не надо его пугать. — Но муж ее уже не слышал.

Стоя на лестнице, я смотрела на его мелькающий под водой силуэт. Джо изо всех сил молотил руками и ногами. Отец на мгновение вынырнул, чтобы вдохнуть, и снова скрылся под водой. Вот он схватил Джо за щиколотку, мальчик завизжал и задергался, как рыба на крючке, и они начали плескаться, смеяться и дурачиться.

Со стороны могло показаться, будто Элен Родригес наблюдает за мужем и сыном, но, насколько я могла судить, это было не так. Замерев, как изваяние, она сидела все в той же позе, уставившись куда-то в пустоту. Я уже собиралась спросить, все ли в порядке, как вдруг она свалилась в море. Будто это был не живой человек, а труп: лицом вниз, светлые волосы рассыпались в разные стороны, неестественно белые ноги шумно плюхнулись о зеленую воду, рубашка раздулась нелепым красным шаром. Я закричала — сама не помню что, но доктор Эммануэль Родригес меня услышал. Прыгнув туда, где она тонула, я вцепилась в ее тяжелое тело — тяжелое потому, что оно изо всех сил стремилось вниз. Я заглянула ей в лицо — чужое, непохожее на Элен Родригес. Мертвенно-бледное, с расширившимися глазами, оно, казалось, говорило: отпусти меня, дай мне уйти. Обхватив ее за шею одной рукой, я потянула ее вверх, одновременно нащупывая стену другой рукой. Когда мне это удалось, я подняла ее голову — тяжелую, как огромный плод, и она стала хватать ртом воздух. К этому моменту доктор Эммануэль Родригес уже был рядом с нами.

Выбравшись из воды, я побежала в дом за полотенцами. Когда я вернулась, он стоял на коленях рядом с женой. Элен Родригес сидела на стуле, обхватив голову руками. Мокрая рубашка облепила ее тело — такое худенькое, что мне стало ее жалко. Джо сидел на земле, закрыв лицо. Элен Родригес сказала, что не знает, как это случилось, она только почувствовала, как у нее закружилась голова, и потеряла равновесие. Сейчас ей уже лучше. «Благодаря Богу и Селии», — сказала она и рассмеялась. Когда она, завернувшись в полотенце, ушла в дом, я подумала, что, кажется, все обошлось.

Доктор Эммануэль Родригес с озабоченным видом провел пальцами по волосам. Он выпрямился, и я впервые обратила внимание, что его лицо, шея и руки гораздо темнее, чем все тело. Ты белый, подумала я, и без одежды кажешься гораздо тоньше, чем я представляла. И тут же удивилась: а какое мне дело до того, белый он или черный, тонкий или толстый.

Мы должны были остаться в «Авалоне» еще на день. После того как Элен Родригес ушла в дом, мы все обсыхали на солнышке и вдруг услышали, как она нас зовет. Я подняла голову. Элен Родригес, высокая и прямая, стояла над нами на балконе. Снизу казалось, будто она парит в воздухе. Она сказала:

— Я хочу уехать.

Доктору Эммануэлю Родригесу пришлось в одиночку добраться до противоположного конца острова — сначала вплавь, а потом продираясь через густую растительность — и найти единственный обитаемый дом, где, по счастью, оказалась лодка, которой мы смогли воспользоваться, чтобы вернуться на Тринидад.

Позднее Марва рассказала мне, что мадам не любит принимать у себя гостей, из-за чего, вероятно, все и произошло.

— Ты никогда не замечала, что здесь никто не бывает? А ведь доктор знаком с кучей людей. Мадам не любит развлекать гостей. Ей не нравится, когда у нее в доме чужие люди. Спроси Вильяма, он тоже знает. — Потом она вдруг добавила: — Если только это не связано с тобой.

— Со мной? Какое я могу иметь к этому отношение?

Больше мы никогда не ездили в «Авалон».

Однажды утром за завтраком, по обыкновению просматривая почту, доктор Родригес вдруг протянул мне один из конвертов. Я сразу поняла, что это письмо от тети Тасси. Адрес был выведен старательным и аккуратным почерком Веры. На конверте стоял штамп почтового отделения Скарборо. Доктор сказал:

— Надеюсь, хорошие новости.

— Да, сэр. Конечно, — ответила я, пряча письмо в карман фартука.

Прошла неделя, прежде чем я его вскрыла.

Дорогая Селия,

Спасибо за телеграмму. Она пролежала в доме два месяца. Дядя Роман куда-то ее засунул и забыл мне сказать.

Я очень рада, что у тебя все нормально. Дядя Роман рассказал мне обо всем, что ты говорила в тот день: что ты меня ненавидишь, что я никогда не была тебе матерью, что ты ненавидишь своих кузин, потому что они избалованы, — какие-то страшные, ужасные вещи, а потом я увидела, что ты взяла все деньги, которые я так долго собирала, и я очень, очень расстроилась. Но потом, когда от тебя так долго ничего не было, я начала волноваться. Селия, думай как хочешь, но я всегда делала все, что было в моих силах.

С любовью, тетя Т.

Ночью, взяв письмо, я вышла во двор и села на скамейку возле своей комнаты. Я еще раз перечитала письмо. Потом я посмотрела наверх и сквозь ветви деревьев увидела небо — черное и совершенно пустое. На нем не было ни звезд, ни планет, ни даже краешка луны. Ничего не двигалось, как будто я смотрела на картину. И в первый раз с тех пор, как я уехала из Черной Скалы, я заплакала.

Я оплакивала все то дурное, что со мной приключилось. То, что сделал Роман. И желтую лихорадку. Плакала, потому что вынуждена жить с совершенно чужими людьми. Плакала из-за тети Тасси с ее зашоренностью. Я плакала по своей умершей матери и отцу-англичанину, где бы он ни был. Я плакала, потому что мне было жалко Веру и Вайолет, которые, как и я, не знали своего настоящего отца, но которым было еще хуже, чем мне, потому что вместо отца у них был Роман Бартоломью. Я выкрикнула: «Они даже называют его папой». Я оплакивала умершего Александра Родригеса. Плакала, потому что боялась будущего. Я вспоминала то, о чем предупреждала миссис Джеремайя: я сама буду виновата в том, что у меня будет трудная жизнь. В конце концов река печали, которая текла из моего сердца, вышла из берегов.