Еще до того, как Гамсун произнес: «Дамы и господа!», атмосфера в зале была жаркой и душной: были зажжены 160 газовых рожков пяти люстр, в зале находились 800 человек. Стоящий за кафедрой отнюдь не собирался эту атмосферу остудить.

Газеты предъявили Кнуту Гамсуну в связи с его второй лекцией гораздо больше претензий, чем в связи с первой. Они считали, что он во многом преувеличил трудности, с которыми психологическая литература пробивает себе дорогу.

Газетные отклики на третью лекцию были весьма лаконичными. Зато в редакции хлынул поток читательских откликов. Многие считали, что, аплодируя лектору Гамсуну, публика предала Ибсена. Большинство этих нападок Гамсун игнорировал. А вот слова редактора «Верденс Ганг» больно задели его.

Шарлатан в бегах

И вот еще раз Гамсун покинул столицу, унося на себе ее клеймо.

Здесь он страдал от холода и голода, здесь его унижали. Но умереть он не мог — разве не заботился об этом Улав Томессен, редактор, который стал прототипом Командора в «Голоде», которого Гамсун изобразил с такой нежностью.

А вот убийственные слова редакционной статьи в «Верденс Ганг» от 15 октября 1891 года — газете, издаваемой тем же Улавом Томессеном, которые сделали этот четверг одним из самых мрачных дней в жизни Гамсуна: «Выдающийся деятель закончил свои выступления у нас. Теперь он со своими психологическими изысканиями направляется в Тронхейм. Отсутствие чутья у наших критиков обеспечило ему их восхищение. Возможно, это сильно сказано, но многое указывает на то, что значительная часть слушателей Гамсуна вполне могла бы сравниться с этим самым непревзойденным знатоком человеческой души. По уровню понимания прекрасного и степени тактичности они стоят рядом. Этот так называемый психолог поливал грязью самого Хенрика Ибсена, присутствовавшего здесь, а многие в зале с восторгом хлопали в ладоши, хотя среди них были и те, кто с не меньшим восторгом воспринимал „Привидения“ и „Союз молодежи“».

Единственным, кто в Бергене выступил в защиту нового крестоносца, была Болетте Павелс Ларсен. Она написала о нем весьма хвалебную статью и послала ее в одну из тронхеймских газет, ведь в Тронхейме он тоже должен был выступать. В статье говорилось, что личность Гамсуна характеризуют одновременно как революционный напор, так и застенчивость. И свидетельством этого является тот факт, что он никогда не обращался за государственной стипендией. Гений, движимый непреодолимым стремлением заявить о себе, был просто вынужден читать лекции. Она предрекала ему победу[92].

Ее статья подготовила приезд Гамсуна в Тронхейм и способствовала его успеху в качестве лектора.

А потом он сел на местный пароход и отправился в соседний с Тронхеймом городок — Кристиансунн. Здесь он остановился. Это был самый большой из трех городов, где ему довелось быть за последнее время, в нем проживало около десяти тысяч жителей. Экспорт вяленой рыбы в средиземноморские города обеспечивал рабочие места, и некоторые смогли сколотить себе на этом состояние.

На этот раз объектом страсти Гамсуна стала не горничная, как в Сарпсборге, не соломенная вдова, как в Лиллесанне, а учительница музыки, двадцати одного года, по имени Аманда Луис, обладательница густых, ярко очерченных бровей, к которым питал слабость Гамсун. Когда она подходила к пианино, он ощущал восторг и вдохновение. Потом, когда она усаживалась на вращающийся стул за пианино, он начинал испытывать острое желание стать частью ее жизни. Стать своим в семье образованных буржуа, жить в доме, где на обеденном столе стоит сервиз с фамильными вензелями, где любой стол или стул может поведать какую-то историю.

Все звали ее Лулли. Вскоре и он получает разрешение так ее называть. Постепенно она позволяет ему все больше и больше. Лулли сдается, он совсем покоряет ее. Она еще никогда в жизни не встречала такого мужчину, как он, Кнут Гамсун. К тому же она уже читала о том, кто так похож на него, — герое романа «Голод».

Вместе со многими другими в Кристиансунне, она слушала его лекции о том, каким именно образом современный писатель, психолог, исследует человеческую душу, проникает в самые ее глубины, в состоянии бодрствования и сна, в горе и в радости: «…я следую за нею здесь, на земле, и слепо устремляюсь вслед за ней в другие миры, я пересекаю пространство, попадаю в мир грез, звезд, солнечных духов, перехожу границы мира и опускаюсь к золотому дворцу за горами, у западных пределов. Все это я делаю со вполне осознанным намерением: высветить душу и проникнуть в ее мистерии»[93].

Вскоре уже все в городе могут наблюдать эксцентричное поведение Гамсуна. Людям невдомек, что во многом он ведет себя так же, как и его персонаж, над которым он сейчас работает, то есть Юхан Нильсен Нагель. Гамсун, по его утверждению, общается с мертвыми. На второй день Рождества скончалась одна пожилая дама. И вот однажды, по его словам, она явилась к нему в комнату, чтобы забрать там свой зонтик, который, как она утверждает, она оставила среди его вещей. Она приходит к нему несколько раз, и вот теперь единственная их общая печаль — это то, что ее должны похоронить[94].

Своим новым друзьям и знакомым он рассказывает множество невероятных историй. Прочитав «Униженных и оскорбленных» Достоевского, Гамсун был настолько потрясен, что не мог оставаться дома и решил отправиться на прогулку. По дороге он встречает слепого, который всю ночь свистит, и это скорбное впечатление на долгое время полностью поглощает все его мысли. Это событие преобразуется в эпизод со слепыми ангелами. Эпизод, записанный на листке бумаги, ложится в стопку подобных листков с заметками, которые впоследствии и станут той книгой, которая известна всем как роман «Мистерии».

Вот такой «художественный метод» использует теперь Кнут Гамсун.

«В голове у него роятся одновременно 13 000 мыслей, в которых он никак не может разобраться», — жалуется он[95]. Впрочем, ему это удается. Вот как начинается роман: «Весьма загадочные события произошли прошлым летом в маленьком норвежском городке на побережье. Неожиданно для всех там появился какой-то странный тип, некто Нагель, натворил невесть что и исчез так же внезапно, как и прибыл. Однажды к нему даже приехала таинственная молодая дама, одному Богу известно зачем, и уехала спустя несколько часов, не решаясь, видимо, дольше задерживаться. Впрочем, все началось не с этого…» [1; I: 195].