Я потом прочитала подробности этой попытки к бегству в газете, как и все. Он находился во дворце юстиции Нёфшато, чтобы ознакомиться со своим досье. Он ударил одного жандарма, опрокинул другого, выхватив у него оружие, которое, кажется, даже не было заряжено! Он угнал машину, тотчас была организована погоня, и он кончил тем, что глупо запутался в лесу. Его схватил лесник! На фотографии он имел совершенно идиотский вид, стоял в кустах и с поднятыми руками! Наверное, я подумала: «Если бы они не поленились его охранять получше, чем на этот раз, мы бы не вышли из дела, чтобы закрыть следствие!»

Я принялась возводить вокруг себя настоящую баррикаду, в то время как средства массовой информации бушевали по всей стране. Мои родители сказали моему адвокату: «Никакой прессы, она хочет покоя». И по крайней мере на этом уровне я его получила. Я не погружалась во всю следственную кухню, я была несовершеннолетней, и я еще не видела мэтра Ривьера, который взял на себя защиту наших интересов. Он однажды позвонил мне и сказал: «Мне необходимы кое-какие уточнения, но именно с твоей стороны, а не от твоих родителей», — и я бы все рассказала. Но он так ничего и не расспрашивал, потому что понял все и без меня. Все, что я могла рассказать, было в моих письмах, которые, к счастью, частично были обнаружены.

И, таким образом, вокруг меня наконец-то стихла шумиха. Нет журналистов, нет заявлений и интервью. Только мой отец соглашался вначале говорить для местной газеты, но потом жизнь нашей семьи оказалась за закрытыми дверями. Было, конечно, несколько снимков «малышки Сабины», вновь обретшей свой дом и семью 15 августа, но ничего более. Фотографы начали виться вокруг меня гораздо позже.

На воскресенье, 20 октября, был объявлен «Белый марш», посвященный погибшим или пропавшим детям. Во главе организации этой манифестации стояла мама Элизабет Брише, также там принимали участие родители Жюли, Мелиссы и Ан. Родители Ээфье вели очень скрытный образ жизни, и я не знаю, присутствовали ли они тоже. Элизабет было двенадцать лет, когда она пропала 20 декабря 1989 года. Во время «Белого марша» никто еще не знал, что с ней произошло. Ее останки были обнаружены лишь в 2004 году, спустя 15 лет, в результате ареста Фурнире, еще одного хищника, француза по национальности, но который охотился на своих жертв также и в Бельгии. Элизабет была захоронена в замке на севере Франции.

Девизом «Белого марша» были следующие слова: «Чтобы этого больше никогда не случилось». Народ хотел также протестовать против отстранения следователя Коннеротта, работу которого все считали эффективной. Эту дисциплинарную меру назвали арестом «спагетти». Следователь принял приглашение на ужин с семьями жертв. Я оказалась на этом ужине случайно, после того как побывала у Летиции, и даже не перемолвилась со следователем ни единым словом! Как бы то ни было, он был обвинен в пристрастии из-за того, что поел спагетти с гражданскими сторонами истцов! Мы очень любили его, этого следователя в гавайской рубашке… он сделал хорошую работу. Но следователь Ланглуа, который заменил его, не потерял уважения ни в чьих глазах, что бы ни говорили некоторые, дабы удовлетворить свою личную точку зрения. Я была слишком юной в то время, чтобы разобраться в хитросплетениях юридической системы.

Я слышала, как говорили об этом «Белом марше», и я очень хотела в нем принять участие. Мой адвокат напомнил мне об этом не так давно, потому что я это в самом деле забыла.

«Ты сама хотела в нем участвовать. Именно ты, а не твои родители. Они же, напротив, хотели оградить тебя от этого стресса, от толпы и присутствия средств массовой информации со всего мира. И ты им ответила: „Если вы хотите помешать мне, то вам только остается запереть меня в подвале!“»

Прошло лишь два месяца, как я вышла из другого подвала, но весь мой класс участвовал в марше, и поэтому мои родители уступили, и мы всей семьей отправились в «Белый марш», с соседями по кварталу, с моими подругами… В тот день на улицы Брюсселя вышли более трехсот тысяч человек! Мне казалось, что речь шла о том, чтобы оказать честь другим, тем, кто погиб, в то время как я была жива.

В конце концов я пожалела о принятом решении. Я скоро оказалась в подавленном состоянии, столько там было народу. Рядом со мной находилась сотрудница «скорой помощи», которая без конца спрашивала: «Дать тебе респиратор или таблетку?»

Я ничего не хотела, только находиться стоя. Если я и задыхалась, то только из-за толпы, из-за людей, которые, завидя меня, старались протиснуться поближе, словно я была цирковым животным, или же странно смотрели на меня. Это было в самом деле странно. Ведь марш был организован одновременно ради пропавших или погибших детей, но также и ради нас двоих, избежавших смерти. Наше положение было непростым по сравнению с чувствами других семей. Я была живой, но это не значило, что я не страдала из-за смерти других. Но все эти люди, кричащие со всех сторон, люди, подходившие ко мне, чтобы расцеловать без причины, рассматривали меня, словно видели перед собой привидение, и это было ужасно. Я не была героиней этой мрачной истории, равно как и Летиция. Нам не удавалось идти вперед в этой массе народа. Там были машины жандармерии, кругом плыли белые надувные шары, раздавали белые картонные кепки и, главное, фотографии похищенных детей: Жюли и Мелиссы, Ан и Ээфье, зарытых в землю; Элизабет и маленькой Лубны, до сих пор не найденных. Мне было очень не по себе.

Все семьи должны были подняться вместе на подиум, но это оказалось невозможно. Пришлось жандармам помогать нам. Мне уже было невмоготу, на подиуме мне пришлось сказать в микрофон несколько слов сдавленным голосом. На следующий день в журнале появилась моя фотография, сделанная в виде огромного плаката, где я вся в слезах. Мне этого совсем не хотелось, я пришла совсем не для того, чтобы показать себя, и тем более не для того, чтобы плакать на публике. Слезы — это очень личная вещь. Я была очень зла на журналистов. Я вовсе не хотела, чтобы меня фотографировали. Я не ожидала, что стану добычей папарацци и всех этих людей. Видеть, как я крупным планом плачу перед этой огромной толпой, было для меня невыносимо. Но я быстро справилась с этим и окончательно исчезла из поля зрения других людей.

Для меня это была необходимая предосторожность, но из-за нее впоследствии возникли всякие бредовые предположения. «Она больше не выходит из дома…», «Она очень больна», «Она ничего толком не помнит, видимо, ее постоянно пичкали наркотиками», «Ее видели в таком месте, он отдавал ее бандитам группировки»…

После этого утомительного марафона по улицам Брюсселя надо было идти к премьер-министру для участия в «круглом столе». Я не очень следила за ходом дискуссии, потому что мы разговаривали с Летицией. Премьер-министр беседовал с родителями, потому что, в конце концов, это была встреча взрослых. В тот день мама Элизабет Брише дала мне фотографию своей дочери со словами: «Ты на нее очень похожа, ей тоже было двенадцать лет».

Мне было очень неловко перед ней, что я осталась в живых. Она искала свою дочь с 1989 года, каждый раз, пока следствие шло разными путями, она надеялась, но следы не приводили к результату, и у нее даже не было возможности надеть траур, разрываясь между ужасом и проблеском надежды. Возможно, она думала, что «наш» монстр был также повинен в похищении ее дочери и что однажды он скажет правду. Но это был не тот случай, это был Фурнире, другой монстр. Ужас злодеяний этих психопатов не имеет степени. Тот не мучил свои жертвы месяцами, прежде чем убить их, он делал это сразу.