В Робе Клео пробудила такую глубокую нежность и привязанность, о которых я прежде и не подозревала. Он всегда был в доме младшеньким, о нем заботились, за ним присматривали. Теперь, впервые, мальчик почувствовал ответственность за того, кто меньше и слабее его, и его природная заботливость проявилась в полной мере. Он кормил, причесывал, лелеял своего ненаглядного котенка (иногда Джейсон с энтузиазмом давал ему советы), а сам при этом становился сильнее, увереннее в себе. Я с восторженным трепетом наблюдала, как он находит свое место в школе, как бежит по зигзагу домой вместе с группкой новых друзей.

На нашу любовь Клео отвечала яростной взаимностью. Мы, ее благоприобретенные рабы, обязаны были посвящать и включать ее во все, чем занимались сами. Заслышав разговор в соседней комнате, кошка начинала царапаться в дверь, требуя, чтобы ее немедленно впустили. Иногда ей нравилось наблюдать за происходящим с выгодной позиции — освещенной солнцем спинки дивана. Однако по большей части она предпочитала втиснуться кому-то из нас на колени и лежать, аккуратно подобрав под себя лапы и одобрительно мурлыча.

Если кто-то решал почитать, особенно удобно расположившись на спине с книгой в руках, Клео понимала это как приглашение занять превосходную позицию между читателем и страницами. Абсолютно уверенная в том, что живая кошка неизмеримо интереснее любого печатного слова, она искренне недоумевала, когда ее аккуратно приподнимали и меняли с книжкой местами. Почему люди, эти низшие существа, бывают такими грубыми? Оказавшись на новом месте, Клео начинала изучать обложку. Этот странный предмет могли поместить сюда только для одной цели — обеспечить ей приличествующий уход. Кошкам не требуются зубные щетки, поняла Клео, раз можно потереться зубами об угол книжной обложки.

Если мы куда-то уходили, она неизменно провожала нас, сидя на оконном карнизе. Глаза ее горели осуждением. Думаете, без нас она тосковала, не зная, как скоротать время? Если бы. Стоило только нам скрыться за поворотом дороги, Клео приступала к неотложным кошачьим делам. Растение в горшке таинственным образом заваливалось набок. На кухонной скамейке возникали выразительные кошачьи следы — мечта следопыта. На ковре появлялись трупики полусъеденных мясных мух. Явно в наше отсутствие кошка времени даром не теряла, в доме дым стоял коромыслом. Когда же мы возвращались, Клео как ни в чем не бывало ожидала нас на том же карнизе. Судя по всему, она обладала встроенным радаром, который каким-то образом подавал сигнал, точно сообщая, что мы уже здесь. Клео бросалась в прихожую, терлась о ноги, высоко подняв хвост в элегантном приветственном жесте. Первый, кто успевал взять ее на руки, получал награду — поцелуй ее влажного носа.

Если бы собаки обладали даром речи, Рата много о чем бы нам рассказала. Скорбно поглядывая на нитки, выдернутые из диванной обивки, она тяжко вздыхала, будто говоря: «Чего еще ждать от кошки?» Но стоило Клео ткнуться в собачий живот, чтобы получить от ретривера порцию слюнявых поцелуев, и вот все забыто, все грехи прощены. Мы обожали эту несносную кошку за все ее своенравие, за все проделки, иногда убийственные.

По мере того, как мы влюблялись в юную кошку, нам, кажется, становилось легче открыть сердца и забыть тех странных, чужих людей, в которых мы превратились после гибели Сэма. Мы повернулись друг к другу, понемногу к нам стало возвращаться ощущение семьи, в нашем браке снова появилась вселяющая надежду теплота. Однажды вечером, опустив баррикаду своей газеты, муж посмотрел мне прямо в глаза и произнес: «Ты сейчас выглядишь ужасно грустной… и прекрасной». Эти слова нас объединили, стали мостиком, перекинутым через разделяющую нас ледяную пропасть.

Я уж и забыла, какое у Стива потрясающее, необычное чувство юмора. А ведь в свое время именно оно и нас и сблизило. Оба мы были аутсайдерами, оба безнадежно не вписывались в школьные компании, оба обладали талантом чувствовать себя чужаками в любой группе. Вдвоем мы сумели создать новую вселенную, пытаясь убедить друг друга, что такое существование — пара неудачников в стороне от бурного жизненного потока — для нас удобнее всего, лучше не придумать.

Ранимые, уязвимые, будто устрицы, вытащенные из скорлупы, мы натянули зимние куртки и вдвоем отправились в кино, в первый раз с тех пор, как наша жизнь так чудовищно переменилась. Потрясающий Ричард Гир в «Офицере и джентльмене» отвлек меня настолько, что я с удивлением, которое сменилось чувством вины, поняла, что некоторое время не думала о Сэме. Когда пошли титры, в зале зажегся свет, а Джо Кокер запел песню-лейтмотив, реальность вновь обрушилась на меня.

Вскоре после этого Стив отправился к специалисту, чтобы разузнать, нельзя ли ему избавиться от последствий вазэктомии. Это означало бы сложнейшую микрохирургическую операцию, а шансы на успех, предупредили его, минимальны, не более десяти процентов. Тем не менее, принимая во внимание наши обстоятельства, хирург был полон желания помочь нам в этом деле. Хотя мы оба и понимали, что наш брак, как и дом, находится на шаткой линии разлома, обоим хотелось еще одного ребенка до безумия. Хирург назначил дату операции.

Мы не надеялись получить копию Сэма. Оба понимали, что такое невозможно. Но и в доме, и в сердцах ощущалась пустота. Я долго накрывала по вечерам стол на четверых, пока холодный удар гонга прямо в сердце не возвестил, что я до сих пор живу прошлым. Пришлось засунуть один набор вилок и ножей подальше в комод.

Я жаждала, чтобы тоска ослабела и я уплыла бы в тишину забвения. Если осенний лист мог стереть всю память о лете и улететь в никуда, бесстрашно и так грациозно, почему для меня это невозможно?

Живущая во мне материнская любовь с яростью львицы хваталась за любую мелочь, связанную с Сэмом, не желая отдать ни пяди этой территории. Оставаясь в доме одна, я набрасывала на плечи вместо пледа его синий бойскаутский джемпер. Изнутри на воротничке было неуклюже вышито его имя. Когда он заработал красные нашивки за чтение, рисование и (забавно) помощь по дому, я разделила его гордость и аккуратными мелкими стежками нашила их на рукав. Джемпер немного подсел, но хранил форму его тела. Он весь был пропитан Сэмом, а теперь еще и моими слезами.

Матери — настоящие адреналиновые наркоманы. Когда новорожденный человек покидает наше тело, мы испытываем мощнейший взрыв эмоций, равного которому не приходилось пережить ни Биллу Гейтсу, ни Пабло Пикассо. Многомиллиардный бизнес и высочайшее искусство меркнут рядом с этим чудом, рождением нового человеческого существа. Причина, по которой мало кто из женщин становится великим музыкантом, политиком или изобретателем, не столько в предрассудках (правда, и этого добра предостаточно) или в отсутствии возможностей (хотя признаемся, они действительно не льются через край). Сами посудите, ну зачем женщине писать симфонию, когда она может сотворить уникальную коллекцию клеток, которая в один прекрасный день спросит, нельзя ли одолжить ее машину?

Истоки нашей страсти к детям где-то далеко, в древних джунглях. Готов ли Билл Гейтс отдать жизнь за «Майкрософт»? Пошел бы Пикассо на преступление ради одной из своих картин?

Матери обладают властью, которая сильнее политики, искусства и денег. Мы — те, кто дает жизнь, мы кормим и растим детей. Без нас человечество зачахло бы, высохло, как медуза на камне. Мы не часто говорим о своей власти, но осознаем ее и постоянно используем.