Те двое, что направлялись ко мне, остановились и с нескрываемым интересом наблюдали за мной. Мешать мне они не собирались, хотели досмотреть бесплатное шоу, которое вдруг приятно разнообразило их монотонную тюремную жизнь. С их стороны можно было не ждать никаких помех, и я снова полностью сосредоточился на бритве, которая уже миновала траверз пупка.

Крови было довольно много, потому что я, насколько это возможно, продолжал держать пресс напряженным. Боли я совершенно не чувствовал. Вернее, что-то так, несерьезное. Во-первых, для настоящей, оглушительной боли еще не настало время. Во-вторых, не до своих ощущений мне было в этот момент. Не упустить бы из пальцев бритву. Главное, не упустить бритву!

Я вскрывал себе пузо, наверное, не более четырех секунд, но казалось, что от первого надреза до того момента, когда понял, что кишки полезли наружу, прошла тысяча лет. Или чуть больше.

И вот через эту тысячу лет вероломно, без объявления войны на меня навалилась дикая, словами не передаваемая боль. Она сковала все мое тело. Она пробралась в самые отдаленные уголки мозга. Она моментально разрушила все мои мысли и чувства. Во мне осталась хозяйничать только она, госпожа Великая Боль.

Наверное, я застонал и шмякнулся на грязный бетонный пол, подмяв под себя свои синие кишки. Наверное, кто-нибудь из обитателей камеры пнул ногой мое обмякшее тело и недовольно пробормотал: «М-мать твою, опять подтирать дерьмо за этими пидарами». Наверное, мне дали вдоволь поваляться без чувств, прежде чем пришел местный фельдшер и кто-то с носилками, на которые собрали мои потрохи и прилагающегося к ним меня самого. Наверное…

Наверное, все было именно так. А может быть, по другому. Не все ли равно? В таких ситуациях важен сам результат, а его я однозначно добился. Даже тройного результата: сумел отсрочить свою смертную казнь; утер нос прыщавому прокуроришке, продемонстрировав ему, с кем он связался; и, наконец, уже на третий день пребывания в «Крестах», приобрел здесь значительный авторитет. Теперь дело оставалось только за малым — суметь нормально перенести операцию и достойно справиться с перитонитом. И можно было отправляться назад в свою четыреста двадцать шестую камеру лечить больную Бахвину печень. И учиться карточным фокусам у Лехи Картины.

А главное, продолжать борьбу за свободу. Вернее, настоящую войну за свободу, потому что ничего иного прокуроришка Муха теперь ждать от меня не мог.

Первые два дня, которые я провел в послеоперационной палате, не запомнились мне совершенно. Сначала я очень мучительно и долго отходил от наркоза, потом спал, как новорожденный, почти сутки, иногда очухиваясь буквально на считанные минуты только затем, чтобы окинуть тупым бессмысленным взором палату и снова заснуть. Наверное, в капельницу добавляли какое-нибудь снотворное. А может, это просто была защитная реакция организма, и тогда спасибо ему за то, что все это время мне снились яркие красочные сны про волю. В этих снах было все, о чем я сейчас не мог и мечтать — бездонное голубое небо, безбрежные зеленые луга, могучие, гудящие на ветру, сосновые леса. И Ангелина. Она присутствовала везде, притом, постоянно на первом плане. Но это была хорошая, еще ТА Ангелина. Я ее очень любил, ТУ Ангелину. Я был беспримерно счастлив снова быть рядом с ней в ТОЙ бесконечно счастливой жизни.

Но на третий день вернулась действительность. Меня на каталке перевезли и обычную хирургическую палату, под завязку набитую синими от наколок человеческими телами. Палату, насквозь пропитанную запахами мочи и нечистого постельного белья. Палату, в которой царила та же тюремная атмосфера, что и в обычных камерах, — те же понятия и иерархия, те же авторитеты и изгои; те же привилегии и те же повинности. Разве что здесь были обычные окна без могучих намордников, правда, с немыслимо грязными стеклами и густыми решетками. Но, главное, это были нормальные окна с деревянными рамами.

Впритык к одному из таких окон меня и положили на обычную односпальную кровать с железными спинками и металлической сеткой. Притом эта кровать стояла отдельно, а не в паре с другой, как все остальные. Я еще не успел осознать, что уже начинаю вкушать плоды своей несознанки и веселенькой экскурсии в пресс-хату.

Когда меня везли через палату, гул голосов на время смолк, и все, кто был в состоянии, провожали меня внимательными взглядами.

— Я сам, — дернулся я с каталки, когда двое санитаров из выздоравливающих попытались переложить меня на постель. И вдруг у меня за спиной раздался молодой женский голос:

— Не положено!

Я уловил в нем командные нотки и покорно затих. Лишь лихо вывинтил набок голову посмотреть, что там за мать-командирша. И вообще, увидеть впервые за последнюю неделю молодую женщину. Пожилых и толстых я видел еще вчера и позавчера. Они меняли мне капельницы, просто заходили в операционную палату. Но тогда я был словно втоптанный в асфальт дождевой червяк и ни о чем больше думать не мог, кроме как о своих болячках. Теперь же я ожил. И легко выворачивал шею на мелодичный девчоночий голосок.

Она действительно была похожа на девочку: худенькая и невысокая, в чистом розовеньком халатике, туго перетянутом в талии, стояла, небрежно опершись плечом о крашеную темно-серой масляной краской стену. И на фоне этой стены ее халат казался еще розовее. Еще чище — на фоне этой кошмарно грязной палаты.

Меня бережно, словно ржавый фугас, перекантовали с каталки в постель, и я затих на спине, чувствуя, как от перевозки разболелся шрам. А девушка, дождавшись, когда уберут каталку, подошла ко мне и присела на соседнюю койку.

— Ишь, «я сам», — пробурчала она с притворной строгостью в голосе. — И двух суток нет, как кишки ему обратно в брюхо сложили, а он уже сам. Герой! — Она улыбнулась, и у нее в глазах блеснули озорные искорки. — Полежи, сейчас приду, капельницу поставлю. Как себя чувствуешь?

— Нормально, — просипел я и, кашлянув, чтобы немного прочистить горло, похвастался: — Но иногда бывает и лучше. Правда, не часто. Тебя как зовут?

— Ольга. — Она тряхнула головой, и вверх вороньим крылом взмыли иссиня-черные блестящие волосы. Эта Оля вполне могла бы рекламировать дорогие шампуни, а не прозябать в такой вонючей дыре, как больничка для зеков.

— А меня Константин, — представился я.

— Я знаю, — улыбнулась она. — Все я про тебя знаю. Лежи. — Она легко коснулась тонкими пальчиками моей руки. — Сейчас капаться будем, герой. — И легко вспорхнув с кровати, быстрым шагом направилась к выходу из палаты. Провожая ее почти влюбленным взглядом, я чисто автоматически отметил, что халат из синтетики очень плотно и сексуально облегает ее стройное тело. А под ним при каждом Олином шаге перекатывается круглая попка. И в этот момент до меня дошло, что вокруг по-прежнему стоит гробовая тишина. Я понял, что пока разговаривал с Ольгой, вся палата — все как один (те, кто был в состоянии) — внимательно и жадно наблюдала за нами. И не к месту подумал, что, наверное, кое-кто в этот момент аккуратненько мастурбировал под одеялом, старательно избавляя взглядом соблазнительную брюнетку от розового халатика. И она, конечно, отлично знает, что каждый раз, стоит ей зайти со стойкой для капельниц в какую-нибудь из палат, как тут же несколько рук шмыгают под одеяло. А в те дни, когда она выходная, зеки, изголодавшиеся за долгие месяцы по нормальным бабам, с нетерпением ждут ее смены, поскольку дрочат, взирая на толстых обрюзгших сестер или врачих, лишь доходяги и извращенцы. Интересно, ее хоть иногда возбуждает осознание того, что постоянно выступает здесь в роли порномодели? Вот Ангелину, конечно же, возбуждало бы.