Губы дергаются, когда я пытаюсь скрыть улыбку:

– Может, попозже. Мне назадавали целую кучу.

– Ну ла-адно. – В его голосе слышится разочарование.

Я стараюсь не думать об этом и сосредоточиться на насущной задаче: покопаться в маминых вещах. Пройдя по узкому коридору, я заворачиваю за угол в кабинет. Он тесный, чуть больше чулана, и весь уставлен вещами. Перепрыгнув через коробки, оказываюсь за шатким пластиковым столом.

Так, поищем на верхних полках шкафа. Если я что-то знаю о маме – не факт, конечно, – наше семейное грязное белье она хранит в наиболее недоступном месте.

Взгромоздившись на компьютерный стул, я лезу за картонными коробками с коричневыми папочками. Стул вертится подо мной, и, протянув руки, я теряю равновесие, сбиваю две коробки и часть книг на пол и грохаюсь сама, потянув запястье. Бумаги разлетаются по всему ковру. Черт!

– Айзел?

Подняв глаза, я вижу прибежавшего на шум Майка. Черт! Черт!

Он стоит, разинув рот, прижимая к груди пульт от видеоприставки.

– Ты в порядке?

– Да, извини за этот грохот. – Я показываю на бумаги. – Потеряла равновесие.

Он прищуривается:

– Что ты здесь ищешь?

Ползая на четвереньках, я собираю бумаги, рассовывая их как попало по коробкам. Конец маминому порядку. Один документ бросается мне в глаза: мой старый табель за четвертый класс. Подняв его, я пробегаю пальцами по бумаге – удивительно, что мама его сохранила.

– Айзел, – еще громче спрашивает Майк, – зачем тебе мамины бумаги?

– Извини. – Подняв табель, я придумываю объяснение: – Я, э-э-э, искала свои старые школьные документы. Знаешь, для поступления в университет.

– А что это ты извиняешься и извиняешься? – он перекладывает пульт в левую руку, а правой приглаживает волнистые светлые волосы, как всегда, когда нервничает или стесняется.

Я, как могу, изображаю беззаботность:

– За то, что напугала тебя.

Он широко улыбается:

– И вовсе не напугала!

Я заставляю себя улыбнуться в ответ:

– Эй, ты не собираешься подняться к себе?

– Я хочу тебе помочь, – хмурится брат.

– Боюсь, мама рассердится, если застукает тебя здесь.

Он выпячивает губу:

– Но я же буду не играть, а помогать тебе.

– Да, но она ведь не разрешает тебе сюда заходить.

– Ладно, – вздыхает он и выходит.

Я кричу ему вслед:

– Слушай, Майки!

– Да.

– Будь другом.

– А что?

– Не говори маме, что я тут была.

– Так это тайна? – взволнованно спрашивает он.

– Ага, наша с тобой.

– Здорово. Придешь потом поиграть?

Я горячо киваю, аж шея заболела. Давно так ею не мотала.

– Конечно!

Едва он уходит, я начинаю снова собирать бумажки. Тут все, что хочешь: старые поздравительные открытки, счета, справки из банков. На мой взгляд, это бессистемная свалка, но как знать – может, система тут была, а я ее нарушила.

Я уже готова оставить всякую надежду, когда вдруг натыкаюсь на конверт. Он пуст, но мой взгляд цепляется за обратный адрес: «Исправительное учреждение Мак-Гриви». Это, должно быть, от отца. Так вот где он! Я еще ползаю по комнате в поисках письма из конверта и вдруг слышу, как хлопает дверь.

– Кто там? – кричит Майк.

– Привет, мой хороший! – отвечает мамин голос.

Я быстро засовываю все разбросанные бумажки обратно в коробки и уже пытаюсь поставить их на полку, как слышу шаги за спиной.

– Айзел, что ты тут делаешь?

Обернувшись, оказываюсь лицом к лицу с мамой. На ней рабочая униформа: красная рубашка-поло и брюки цвета хаки со стрелкой. Точнее, они должны быть такими, но мамины слегка помяты и начинают протираться. Я замечаю, что и туфли у нее уже старые и поношенные. Может быть, когда я уйду и на ее шее будет одним ребенком меньше, она сможет работать не так много. Или, по крайней мере, позволит себе новые туфли.

– Ищу свои старые школьные документы.

Я чувствую, как под маминым взглядом все внутри меня рвется на части – он такой теплый и полон такой надежды и удивления:

– В самом деле?

– Да, хотела проверить, что у меня выходит по биологии за первый год: А или Б.

Мамины губы сжимаются в тонкую линию – она, очевидно, сомневается, поэтому я продолжаю:

– Ты же понимаешь, эти оценки – они же определяют, куда я могу поступить.

Она строго смотрит на меня, с сомнением поднеся пальцы к губам:

– А разве в школе тебе не могут этого сказать?

– Да, но мне вдруг так захотелось узнать, что я не могла дождаться.

Язык уже пухнет от вранья, когда я вижу, как мамино лицо вновь светлеет:

– И как, нашла, что искала? – Она смотрит на коробки, словно знает, что там внутри все перемешано.

– Ага. – Я встаю перед ними, закрывая маме обзор, и раскачиваюсь взад-вперед на пятках. – Извини, что сняла их. Сейчас поставлю обратно.

Она качает головой:

– Нет, еще, чего доброго, упадешь. Я попрошу Стива их поднять, когда он придет.

Мама ждет в дверях – очевидно, рассчитывает, что я выйду вместе с нею. Мы молча идем на кухню, откуда мне удается улизнуть к себе наверх.

Запершись в комнате, я падаю на кровать и пытаюсь избавиться от картинки, которая так и стоит перед глазами: мамино лицо, которое светится радостью и надеждой. Укрывшись одеялом с головой, вжимаюсь в матрас, стискиваю руками живот и прошу черного слизняка напомнить мне, что маме будет лучше, когда я уйду. Безопаснее. Что седьмое апреля – в конце концов, лучший выход.

Для нее. Для всех. Особенно для меня.

Осталось 11 дней

Сегодня на работе мы проводим телефонный марафон для Лэнгстона. Каждый год в конце марта наш город устраивает во дворе средней школы благотворительную ярмарку, чтобы собрать денег на школьные нужды. (В основном они идут на баскетбол, но организаторы, сделав честное лицо, утверждают, будто пускают часть и на научные программы.) Туда всегда привозят несколько дешевых аттракционов: чертово колесо, карусель в виде чайного сервиза, ставят киоски с сахарной ватой и приторной газировкой, а команда чирлидеров выступает с сомнительными танцевальными номерами. Восторженные лэнгстонцы среднего возраста обожают весеннюю ярмарку.

Я снимаю трубку и набираю номер очередной жертвы из моего списка: Джон Гордон, живет в доме 415 по Маунт-стрит. Возможно, Джон – тот самый восторженный лэнгстонец среднего возраста, который и так собирается на ярмарку, – ему и напоминать не нужно. После двух гудков Джон снимает трубку. Увы.