— Я клянусь тебе, Патрокл, что я это сделаю! — шептал он, сжимаясь от внутренней боли и нечеловеческим усилием превозмогая ее. — Твой убийца умрет! Я клянусь тебе!

— Легко отпускать пленных, не брать выкупа, легко быть великим и великодушным, когда ты богат! Как все было красиво! Я, честное слово, готов заплакать от умиления… Не знаю, правда, проливает ли слезы душа Патрокла, которая сейчас, верно, плывет через подземную реку к берегам печального Аида[20]… Приятно ли ему, бедняге, думать, что его нежно любимый друг пощеголял на его похоронах своей добротой, а не послал за ним вдогонку дюжину троянцев. Вообще интересно, добрее или злее мы становимся ТАМ? А?

Эти слова, внезапно достигшие слуха базилевса, вернули его к происходящему, будто грубый толчок или оплеуха. Он резко остановился и огляделся вокруг. Голос, произносивший эти глумливые слова, доносился из–за зарослей кипариса, мимо которых герой как раз проходил.

Кто–то ответил шутнику, кажется, возражая ему и возмущаясь его неуважением к мертвым. Но Ахилл не разобрал слов. Одним движением руки он раздвинул, сминая и ломая, ветви кустов и возник перед тремя беспечно болтавшими воинами, как призрак или ночной дух Тартара. Все трое только ахнули.

Ахилл сразу понял, кто из этих троих произнес глумливые речи. Среднего роста, коренастый воин, с густой массой каштановых волос, в которую на макушке прокралась маленькая лысинка, с лицом далеко не безобразным, но изуродованным кривым шрамом, который шел от правой брови, через щеку, к подбородку. Это украшение воин получил не на войне — он приехал сюда уже со шрамом, равно как со своим гнусным нравом и привычкой смеяться надо всем и надо всеми. То был спартанский воин Терсит, тот самый, которого сторонились почти все простые участники осады и люто ненавидели базилевсы.

— Я предлагаю тебе проверить, какими мы ТАМ становимся, Терсит! — тихо проговорил Ахилл и, прежде, чем оторопевший спартанец успел отпрянуть, схватил его правой рукой за шею, сразу нащупав пальцами мокрый от пота кадык. — Сейчас ты сам узнаешь, добрее или злее станешь, покинув этот мир. Согласен?

— Но, богоравный Ахилл, — Терсит еле ворочал языком от ужаса, однако еще пытался найти какие–то слова, которые оттянули бы его гибель, — как же я расскажу вам всем, каким я там стал? Я же не смогу оттуда вернуться!

— И об этом никто не пожалеет! — голос Ахилла вдруг зазвенел, и глаза налились бешенством, — Никто, ты понимаешь? Ты, вонючая скотина, внушаешь всем только омерзение! Пускай твоя поганая кровь осквернит меня и придется очищаться от нее*, пускай! Я избавлю всех от тебя и от твоих гнусностей!

Пальцы базилевса сжались, и он ощутил, как подается, отступает дрожащая человеческая плоть. Еще мгновение, и хрустнут позвонки… Терсит захрипел, дернулся, беспомощно поднял руки и уронил их. Он знал, что силе Ахилла сопротивляться бесполезно, да и сопротивлялся не он, а его погибающее живое естество.

Но в последнюю долю мгновения Ахилл опомнился. Порыв отвращения был еще сильнее порыва ярости, и герой отшвырнул от себя беспомощно обвисшее тело. Терсит покатился по земле, корчась от боли, отхаркивая кровь, потом глухо закашлялся, лежа ничком. Какое–то мгновение он еще ждал удара. Но базилевс просто стоял над ним и смотрел. Приятелей насмешника давно не было видно — они унесли ноги, едва завидели перед собою грозного Пелида.

— Ну что, с тебя довольно? — глухо спросил Ахилл, когда спартанец перестал кашлять и привстал на руках, глядя перед собой мутными, пустыми глазами.

— Ты всех жалеешь? — прохрипел Терсит. — И Деифоба, и меня…

Ты только Патрокла не пожалел, когда послал в бой вместо себя, чтобы не нарушать своего слова. Да?

Он, видимо, понимал, что, произнося эти слова, идет на смерть — но натура была сильнее страха. Тело у ног Ахилла вновь сжалось от ужаса — и вдруг Пелид глухо, с каким–то страшным спокойствием произнес:

— Да. Именно так. Ты сказал правду.

— Я всегда говорю правду! — голос Терсита ломался, дрожал, он все еще не мог вздохнуть. — И за это меня все хотят убить… Я знаю, что правда не всегда нужна и не всегда хороша. Только кто бы научил меня выбирать, когда можно, а когда нельзя? Жалко, что ты меня не убил… Я очень боюсь смерти, но жить тоже не хочу — я сам себе противен! Ты тоже правду сказал: меня никто не любит.

— Теперь и меня тоже, — пожал плечами Ахилл. — Меня любил понастоящему только Патрокл. Что мы с тобой — хилые женщины, чтобы оплакивать самих себя? У меня есть цель — отомстить.

— А у меня? — глухо спросил спартанец.

— Да откуда я знаю? Что–то понять. Полюбить кого–то.

Терсит хрипло засмеялся.

— Вот–вот! Полюбить и тоже стать безжалостным. Мы все безжалостны только к тем, кого любим. Или я не прав? Чужих легко жалеть, это ничего не стоит, как ничего не стоит погладить кошку или дать собаке кусок мяса, если у тебя его много. Близким и любимым надо отдавать себя самого, и не только… Надо менять себя, уходить от себя, а это уже трудно. И, в конце концов, мы становимся жестоки. Да?

— Раз ты это знаешь, то и ты кого–то любил, — Ахилл опустил голову, вновь ощущая бесконечную тяжесть поглотившей его утраты и пытаясь отвлечься от нее. — Прости меня, Терсит. Я бы не поднял на тебя руку, но мною владеет безумие. Мне очень больно.

— Ты, великий царь, просишь прощения у последнего из воинов? — теперь в голосе спартанца звучало неподдельное изумление, — Ты и в самом деле совершенно другой, не такой… Или ты сумасшедший? Меня все считают ниже грязи, а ты говоришь со мною, как с равным, и просишь, чтобы Я ТЕБЯ простил?!

— Я сейчас в любом случае ниже тебя, — глаза базилевса сверкнули и погасли. — Я — там, в бездне, у самых врат Аида…

— Нет же! — Терсит попытался встать, но его мотнуло в сторону, и он снова закашлялся. — Как доходит до важных моментов, так у вас, у благородных, слова — прямо как у поэтов или певцов… Не понимаю я этого. Будь ты там, разве ты хотел бы отомстить? Хотя, опять же, кто его знает, как оно там?

— Вот то–то и оно…

Ахилл подошел к воину и протянул ему руку.

— Вставай. Да не смотри с таким страхом, я же хочу тебе помочь. Вот странное ты создание — на поле боя прячешься за спины других, сейчас дрожишь, как тетива после выстрела, а не боишься говорить в глаза мне и другим таким же или почти таким же гневливым царям самые неприятные вещи. Кто ты, трус или бесстрашный?

— Я — жалкий гордец, скрывающий свою трусость за выходками, которые настоящие мужчины считают позором… — Терсит ухватился за руку Пелида и с трудом поднялся на ноги. — Я — трус, который самому себе всю жизнь доказывает, что по–настоящему смел тот, кто не боится говорить… А что толку в говорильне? В любом случае, выйти один на один против врага — больший риск, чем говорить всем пакости. Даже когда они справедливы. И по–настоящему, по совести, мне легче всех.