С журчаньем родников, глухим, едва заметным.

Царила тишина. То было ранним летом,

И лилии цвели на каждой высоте.

Он спал. Она ждала и грезила. По склонам

Порою звякали бубенчики скота;

С небес великая сходила доброта;

В такое время львы спускаются к затонам.

И спал далекий Ур, и спал Еримадеф;

Сверкали искры звезд, а полумесяц нежный

И тонкий пламенел на пажити безбрежной.

И, в неподвижности бессонной замерев,

Моавитянка Руфь об этом вечном диве

На миг задумалась: какой небесный жнец

Работал здесь, устал и бросил под конец

Блестящий этот серп на этой звездной ниве?

Виктор Гюго

ТРИ ПЕСНИ

приемного сына Майора Опика[188]

ПОКОРИСЬ, МОЕ ГОРЕ

Покорись, мое горе, в далеком углу затаясь,

Так хотела ты, Ночь, свою подавляя зевоту

На предместье упала гниющего воздуха вязь,

Здесь родив тишину, там – страдания, боль и заботу.

Покорись, мое горе, и руку сожми мне сильней,

Чтобы шип удовольствия стал гильотиной любви,

Чтобы яд я черпал из глубин карнавальных огней,

Чтобы гнусная магма в банальной кипела крови.

На далеком балконе забвения годы торгуют собой,

И одежды их стали огромной вонючей дырой,

Пораженья улыбку со дна извлекает прибой.

Аполлон умирает под аркой высокой стены,

Ночь из парка прядет свои черные, черные сны,

Белоснежной любви простыня тянет к дням, что тоскою полны.

АККОРДЫ

Стань космос дворцом, где в тиши обитает

Поддержка и странные мысли рождает.

Прохожий там скрещивал символ разлуки

И рога лесного глубинные звуки.

Там бой барабанов, замешанный магмой,

Массивный, глобальный, и мраком глубоким

Соседствует с радугой, черной и алой,

Сияющий звуком и духа пороком.

И ветер нежнейший, как плоть олененка,

Зеленый, как поле, гобоями звонкий

Сменяется гнилью дыханья подонка.

Воспой розмарином, жасмином беспечным

Восторги любви, как река, быстротечной,

И саваном белым укрой бесконечным.

КОТЫ

Блестящие любовники… коты,

Могучие, но с пульсом ледяным,

Их нежность, словно дерзкие мечты,

Когда сидим за кругом игровым.

Хотя нежны, хотя и холодны,

Как игорный азарт их любим мы.

Крадется в тихий угол белый кот,

С ума-палатой, ворохом забот.

О Стикс, не он ли жеребенок твой,

Которого посмертного порой

Плутон рабам мечтает предложить,

Чтоб их в чертог провечный проводить.

Высокомерен, хоть в душе дрожит,

И мнит: он – Сфинкс, с тоской Сахары слитый,

Который забывается в Забытом —

И этим сном безмерно дорожит.

Потрется он спиной – и блеск искристый

То золотом сверкает, то алмазом,

А он глядит, как триумфатор истый,

Божественным и потаенным глазом.

ГЛАСНЫЕ[189]

А – черный, белый – Е, И – красный, У – зеленый,

С – синий… Гласные, рождений ваших даты

Еще открою я… А – черный и мохнатый

Корсет жужжащих мух над грудою зловонной.

Е – белизна шатров и в хлопьях снежной ваты

Вершина, дрожь цветка, сверкание короны;

И – пурпур, кровь плевка, смех, гневом озаренный

Иль опьяненный покаяньем в час расплаты.

У – цикл, морской прибой с его зеленым соком,

Мир пастбищ, мир морщин, что на челе высоком

Алхимией запечатлен в тиши ночей.

О – первозданный Горн, пронзительный и странный.

Безмолвье, где миры, и ангелы, и страны —

Омега, синий луч и свет Ее очей.

Артюр Рембо

Прочитав, Ольга всмотрелась по очереди в лице Амори, Саворньяна, Аугустуса, Скво, затем глубоко вздохнула. Никто не проронил ни слова. Ясным здесь ничто никому не показалось. Каждый смаковал свой мадригал, стараясь уловить нить, приметить знак.

– Я сказал не так давно, что нам помог бы сейчас Шампольон. Но один Шампольон нас, пожалуй, не устроит, – сказал, оглушенный, Аугустус, – нам нужна еще и помощь Хомского…

– Или, скорее, Романа Якобсона; он высказал бы нам свое структуральное мнение относительно «Котов»,[191]произведения, которое он некогда анализировал!

– А почему не Бурбаки?[192]

– Почему не УЛиПО?

– Поразительно, совершенно поразительно, – бормотал в своем углу Амори.

– Что? – поинтересовался Артур Уилбург Саворньян.

– «A – черный, белый – Е» Артюра Рембо: хотелось бы усматривать в этом сигнал!

– А почему бы и нет? Мы слишком хорошо знаем, что здесь ни одно слово не появилось просто так, случайно. Но речь идет об Артюре Рембо, не об Антоне Вуале!

– Кто знает? – прошептал каждый.

У Аугустуса Б.Клиффорда наблюдался полет воображения. Говорил он вполголоса. Все внимательно следили за его монологом: при всей своей смутности он был очевидно проникнут вдохновением.