Император улыбнулся было — но улыбка тотчас сползла с егоуст. Греху содомскому они, конечно, не предавались, но как насчет другого греха— ну, этого самого, первородного, в который рано или поздно впадают всякиймужчина и всякая женщина, вдобавок, если они так молоды и так хороши собой, какДаша и этот испанский курьер? И они провели вместе не один день... не однуночь... Ей-богу, женщина не станет так волноваться за мужчину только по добротедушевной!

Брови Петра сошлись к переносице, уголки рта обвисли. Какузнать, было между ними что-то? Не было? Как узнать?..

А, ладно. Было, не было — но больше никогда не будет!

— Вы вот что, Алексей Григорьевич, — он повернулсяк хозяину. — Не стоит гнать гонца к испанцам. Негоже заставлять посланникатрястись по нашим дорогам без особой надобности. Лучше велите карету снарядитьда отправьте раненого прямиком в Москву. Де Лириа всегда был со мною любезен,нынче я хочу ему любезность оказать.

— Распорядись, Иван, — приказал князь сыну,порадовавшись, что не придется встречаться здесь, в Горенках, с возмущеннымиспанским вельможей. — Да помягче пусть раненому постелят, перин побольшеположат.

Петру стало полегче на душе. Но все же он больше ни о чем немог думать, как об одном: было или не было?.. Устремился к дому, не сводя глазс Даши, не замечая, что хозяин, князь Долгорукий, который всегда был весьмаочестлив [14] с молодым императором и чуть ли не под белы рученьки вводил его всвой дом, никому не уступая чести служить ему, сейчас приотстал и подхватил подлокоток Стельку, своего доверенного человека и первого среди смотрельщиков закняжеским хозяйством. Крестильное имя его было Гараня, то есть Герасим, однако,с легкой руки князя, никто его иначе как Стелькою не называл: за истовуюготовность в стельку расшибиться, только бы угодить своему барину, а также запристрастие к любимому русскому занятию: упиться в стельку.

— Ты это, слышь-ка... — осторожно проговорилАлексей Григорьевич. — Про деньги вызнаешь — мне первому на ушко шепни, неляпай принародно. Понял?

— Как не понять, — остро глянул на господинасмышленый Стелька. — Чай, не пальцем деланы...

— Вот и ладненько, — кивнул немного успокоенныйДолгорукий. — А после того, как выбьешь из Никодима все насчет денег,выбей из него заодно и душу. На что она ему такая — подлая да корыстная?

Стелька поклонился с прежним выражением полнейшего пониманияи покорности, да вдруг схватился за голову.

— А девка-то сбежала, — сообщил он с виноватымвидом. — Дочка Никахина. Как ее, Мавруха, что ли? Не уследили...

— А, леший с ней! — отмахнулся Долгорукий. —Что с нее проку, с убогой? Ты мне, главное дело, с Никахой разберисьпо-свойски!

Стелька опять поклонился и заспешил на конюшню, куда ужеуволокли Никодима, а князь заспешил к дому — слишком озабоченный, чтобызаметить вопиющее нарушение им установленных, строжайших правил: дочьЕкатерина, которой полагалось неотступно находиться при государе императоре,всячески прельщая его своей красотой, неприметно свернула в сторонку и спервакак бы от нечего делать, неспешно, а потом со всех ног устремилась в сад,лежащий чуть поодаль дома. Все подворье и этот сад были окружены высоким и,прочным забором, однако известно ведь, что не бывает заборов без проломов, такчто сбежала не только Мавруха...

...Его вели с завязанными глазами, поддерживая под руки,чтобы не спотыкался: ведь оступиться на пути к истине — значит не обрести ее.Алекс услышал, как его спутник трижды стукнул в дверь. В ответ прозвучали триглухих удара молотом по столу. И раздался голос, в котором он узнал голосДжеймса:

— Кто там?

Алекс, не мешкая ни мгновения, ответил, как учили:

— Человек, который желает иметь и просит участия вблагах этой достопочтенной ложи, посвященной святому Иоанну, как это сделали доменя многие братья и товарищи.

Двери распахнулись. Алекса вновь взяли под руки и триждыпровели вокруг комнаты. Рядом поднялся шум и стук, и потом голос мастера:

— Подтверди свое желание сделаться вольным каменщиком.

— Подтверждаю, — ответил Алекс, чувствуя, чтонетерпение переполняет его. Он был предупрежден, что, пока повязка не сорвана сглаз, еще есть время отступить, отказаться от вступления в орден и удалиться,не изведав тайны его символов, которые навеки обрекут его на повиновениеуставам масонов. И сейчас он не знал, что крепче удерживает его на месте:искреннее желание довести ритуал до конца, обрести истину — или безошибочноечутье того, что Джеймс все равно не позволит ему уйти далеко... — Подтверждаю!

— Покажите ему свет! — приказал мастер, и с глазАлекса сдернули повязку.

Он не зажмурился — только сильно прищурился после полумрака,глядя на братьев, которые окружили его с обнаженными мечами, направив острия вего грудь. Лица их были серьезны и отчужденны настолько, что Алекс с трудомузнал Джеймса.

Ему дали время оглядеться. На полу ложи был нарисован меломсимволический чертеж основания Соломонова храма. Три горящих свечи стояли вцентре чертежа, образуя треугольник. Алекс понял, что именно вокруг этогочертежа его и обводили трижды, поставив так, что он находился теперь на нижнемконце его.

Мастер стоял на востоке — на груди у него висел наугольник,на столе лежала Библия, открытая на Евангелии от Иоанна.

Алекса подвели в три шага, заставляя ступать то налево, тонаправо, к скамейке, стоящей перед чертежом. На скамейке лежали линейка ициркуль. Джеймс выступил вперед и с этим же незнакомым, торжественнымвыражением лица произнес:

— Товарищ, ты вступаешь теперь в почтенное общество,которое серьезнее и важнее, чем ты думаешь. Оно не допускает ничего противногозакону, религии и нравственности; оно не допускает также ничего противногообязанностям подданного. Достопочтенный мастер объяснит вам все остальное.

Алексу велели стать правым; обнаженным, коленом на скамью, ивеликий мастер спросил, обещает ли он никому и никоим о6разом не выдаватьмасонской тайны.

Алекс дал обещание.

Ему расстегнули рубашку и к обнаженной левой грудиприставили острие циркуля, который он сам держал в левой руке. Правую руку онположил на Евангелие, развернутое на чтении от Иоанна, потом — на обнаженныймеч и при этом произнес за мастером присягу, предавая в случае измены свою душувечному проклятию, а свое тело — смерти от суда братьев: