На середине заметенного снегом Невского его снова кто-то осторожно тронул за рукав. Капитонов увидел того же прохожего.

– Извините. Ради бога, извините. Мозги, видно, тоже худеют от голода. Помутилось вот в голове. Решил, что вы хотите меня забрать.

– Куда забрать? – не понял Капитонов.

– Ну арестовать, что ли. За спекуляцию часами. Я же говорю, помутилось в мозгах… Потом очнулся. Одумался. Еле догнал вас. Извините. Как я мог так подумать?! Сам не пойму.

– Не за что извиняться. Идите домой. Ждет ведь вас дочь.

– Сейчас пойду. Мне недалеко… Только прошу вас, очень прошу… Лучше всего – если бы взяли вы часы. Но я понял – вы не возьмете… Дайте мне адрес вашей матери. Мне он нужен…

– Зачем?

– Не знаю. Пока не знаю зачем именно… Но если не дадите, пойду за вами – узнаю, где она живет.

Капитонов расстегнул полевую сумку, вынул последнее письмо из дома и оторвал от конверта полоску с обратным адресом.

– Вот, возьмите…

Следующий раз Капитонова отпустили домой через два месяца. Теперь он ехал по городу на трамвае. Ехал и не мог нарадоваться тому, что пошел в Ленинграде трамвай. Радовался его веселым, бодрым звонкам. В них звучало что-то весеннее, задорное. Да ведь не зря и раздавались звонки. На улицах было много пешеходов. Вдоль всего маршрута трудились женщины. Одеты они были все по-разному – кто в телогрейках, кто в зимних пальто с меховыми воротниками… Платки, шляпы, армейские шапки-ушанки. Женщины скалывали ломами лед, сгребали снег и, впрягшись тройками и четверками в большие фанерные щиты, стаскивали сколотый лед и снег к берегам рек и каналов. Слышались громкие голоса и смех.

Трамвай несколько раз останавливался из-за артобстрела. Пассажиры вбегали в ближайшие подворотни и подъезды. С воем пролетали снаряды. Враг тоже знал, что жизнь вернулась на улицы осажденного им города.

И дома, в их комнате, стало теперь совсем иначе. Маскировочная штора поднята. С окна сняты подушки и одеяла. А на кухне идет вода.

Мать и сестра, хоть и ходят по квартире в ватниках, в теплых платках и в перчатках, выглядят совсем не так, как в том страшном феврале. Тогда он застал их полуживыми, почерневшими, замотанными в бесчисленные одежки. Они говорили только о еде, не верили, что сумеют выжить. Мать передвигалась по комнате, держась за стены, за холодную трубу «буржуйки», протянутую к окну, за уцелевшую мебель… Теперь все это было позади.

Окидывая взглядом посветлевшую комнату, Капитонов вдруг заметил на буфете знакомый серый мешок с красной вышивкой. Он взял его в руки и прочитал: «Валя К. 4 «а». 1936 год».

– Мама, откуда здесь этот мешок?

– То есть как откуда? – удивилась мать. – Я думала, ты знаешь… Приходил тут с месяц назад один человек. Принес этот мешок полный отрубей. Сказал, что это от тебя. Мы обрадовались. Время еще было такое тяжелое! Очень нам пригодились тогда эти отруби.

– А больше он ничего не говорил? О себе, о дочке?

– О дочке? Нет, не говорил. Я поняла, что он одинокий… Насчет мешка этого был разговор. Мы хотели пересыпать отруби и отдать ему мешок. А он сказал – не надо, пусть, мол, останется вашему сыну на память.

Капитонов взял в руки мешок, расправил его и молча смотрел на красные ровные буквы вышивки…

– Обещал, что еще к нам придет, если чем-нибудь разживется, – добавила сестра. – Но больше не приходил.

– Как его зовут-то? Что за человек? – спросила мать. – Мы тогда его и не спросили…

– И я не спросил, – ответил Капитонов. – Какой-то человек… Ленинградец… Встретились однажды на улице…

Говоря откровенно, нахожусь в некотором колебании – рассказывать эту историю или не стоит. Вы, наверное, про подвиг какой-нибудь хотите услышать. А я такой «подвиг» учинил, что и вспоминать неудобно. Правда, по глупости. Как говорится, по молодости лет. Впрочем, тогда, в сорок втором, мне уже двадцать стукнуло. Люди в таком возрасте, бывало, ротами командовали. Недалеко и за примером ходить. Я сам как раз в то время и был назначен командиром роты. Точнее – временно исполняющим должность… Ну, я чувствую, что уже начал рассказывать. Тогда по порядку.

Июль в сорок втором стоял сухой и жаркий. Пошел уже второй месяц, как наша дивизия на отдыхе и переформировке. Штаб и некоторые подразделения расположились на территории мясокомбината.

Настроение, помнится, было тогда у нас очень хорошее. Весна и лето принесли осажденному городу и фронту немало радости. Прежде всего – свет и тепло. Ленинградцы надолго, как тогда казалось – навсегда избавились от коптилок и буржуек, от заботы о топливе.

Гладкая, как стол, равнина вокруг Ленинграда, в которую зарылся фронт, выглядела зимой очень уж уныло. Воронки и гарь придавали снегу цвет коры старой березы – белого чуть-чуть, а все больше серое да черное. Теперь все кругом было живым, зеленым. Травой покрылась каждая кочка. Дерн, положенный поверх накатов блиндажей, и тот зазеленел. На территории мясокомбината и на Московском шоссе весело шумели деревья. Ни пушечные выстрелы, ни разрывы снарядов, ни доносившаяся с передовой пулеметно-ружейная перестрелка не могли заглушить щебетанье птиц. Повеселело и небо. Зимой низкие свинцовые тучи придавливали окруженный город сверху будто тяжелая крышка. Теперь их нет и в помине! Небо – легкое, прозрачное – поднялось выше солнца. Ну и главное – с питанием в армии стало гораздо лучше. Блокадная зима вспоминалась как далекий сон.

Дивизия наша вышла из боев изрядно поредевшей, и мы ожидали тогда пополнения командного состава. С Большой земли должны были прислать молодых лейтенантов, окончивших военные училища. Командир дивизии, полковник Лебедев, решил до их прибытия заполнить свободные строевые должности своими, дивизионными кадрами, обстрелянными в боях и знакомыми с местной фронтовой обстановкой. Вновь прибывшим, по его мнению, полезно будет сначала послужить на нестроевых должностях или помощниками командиров подразделений – присмотреться, обвыкнуть, понюхать пороха. Тут я и был назначен исполняющим обязанности командира одной из рот. Сам я считал себя вполне подготовленным для такого назначения.

Еще до войны, в институте, я прошел военную подготовку. Мне было присвоено звание младшего лейтенанта. Вот уже год я на фронте. Сначала рядовым ополченцем. Потом, осенью, два месяца был помощником командира взвода. После легкого ранения вернулся в дивизию, был назначен офицером связи при штабе и получил очередное воинское звание – лейтенант. Я тотчас навинтил на петлицы взамен скромных полевых кубиков – по одному с каждой стороны – по два ярко-рубиновых, добыл в каптерке хромовые сапоги. Вместо пилотки на моей голове красовалась теперь фуражка с красным пехотным околышем. Словом, я ощутил себя настоящим кадровым командиром. Не скрою – своим назначением я был очень горд. Шутка ли сказать – командир роты! Я мечтал, чтобы меня утвердили в этой должности, и свои новые обязанности выполнял старательно. Хотелось доказать, что во мне не ошиблись.