На сиденьях, возле которых я стою, юноши и девушки играют в карты. Выкрики, хохот…

Двое парней, сидящих по краям, в игре не участвуют. Свое присутствие они утверждают пением. Тянут под гитару популярную песню. Я давно обратил внимание на то, что ее унылый мотив плохо вяжется с текстом, претендующим на героику.

«А мы ребята, а мы ребята семидесятой широты…» – монотонно повторяют певцы.

Потом оба паренька встают и идут в тамбур курить. Один из них «бронирует» свое место рюкзаком. Другой обращается ко мне: «Отдохните пока, папаша».

Я не сажусь и вдруг обращаю внимание на пассажира у окна. До этой минуты его лицо было заслонено от меня парнем с гитарой.

Седой ежик волос. Резкий профиль. Что-то давно знакомое все явственней проступает сквозь черты его лица. Не могу вспомнить, где и когда я встречал этого человека. Одно знаю твердо – очень давно. В молодости. А в молодости для нас с ним вернее всего означает – на войне.

Надо увидеть его глаза. Я протискиваюсь чуть вперед, к спинке противоположной скамейки. Человек у окна поворачивается в мою сторону. Он скользит по мне равнодушным взглядом. Зато я теперь его узнал. Ну, конечно, это он – лихой моряк Павел Кратов!

За тридцать с лишним лет Кратов сильно изменился. Округлились могучие плечи, размякли резкие, угловатые черты. Даже нос вроде бы чуть-чуть раздался. Но брови все такие же черные.

И глаза все те же – пристальные, суровые…

Да, это он. Если бы у меня оставалось хоть малейшее сомнение в этом, оно бы тотчас рассеялось, как только я приметил характерную деталь его одежды. Вырез светло-розовой летней рубахи заполняли полосы морской тельняшки… Он, он! Пашка Кратов, лихой моряк, «полосатая душа», как обозвал его в тот далекий день на развилке пожилой шофер.

Я уже открыл было рот, чтобы окликнуть Кратова, но удержался. Как начать объясняться через головы людей? Кто его знает, какие скажутся слова. К тому же говорю я плохо. Сказывается то первое мое ранение. Больше хрипа, чем голоса. Чего доброго, молодые люди подумают, что пьяный расчувствовался, смеяться начнут.

Я решил дождаться, когда Кратов будет выходить. Поезд не идет дальше Зеленогорска. В крайнем случае, проеду свое Комарово, потом вернусь.

Кратов вышел на несколько остановок раньше моей станции, в Дибунах. Я последовал за ним. Передо мной в толпе шагал человек в кургузом гражданском пиджаке, в мешковатых брюках, в сдвинутой на затылок шляпе в дырочках.

Кратов направился мимо стеклянного павильона, перед которым на улице были расставлены разноцветные столики и стулья.

– Простите, ваша фамилия Кратов? – прохрипел я. Он остановился, с недоумением оглядел меня.

– Ну, Кратов.

– А зовут вас Павел?

– Покуда так называли… Откуда меня знаете?

– А вы не узнаете меня?

– Что-то не припоминаю.

– Данилов я. Саня.

– Не знаю такого.

– А помните сорок первый год, шестнадцатое сентября? Вы со старшим сержантом Шведовым в Ораниенбаум добирались.

– В Рамбов, что ли?

– Совершенно верно. В Рамбов… К вам тогда переводчик присоединился. Возле Кировского завода…

– Погоди, погоди… Это дурашливый такой?

– Ну, вот вы меня и вспомнили, – обрадовался я. – Это я самый и есть, Данилов Александр.

– Да брось ты! – лицо Кратова осветилось улыбкой. – Жив, значит! Здоров! Молодец!

Кратов протянул мне руку, а левой сильно ударил меня по плечу.

– А хрипишь-то с чего?

– Да вот, – я расстегнул ворот рубашки, – в тот же день, вернее, уже ночью заглотнул пулю. Едва отходили меня.

– Ишь ты. А потом еще воевал?

– Воевал. До самого конца.

– А сейчас кем работаешь?

– Профессором. Историк я.

– А! – протянул Кратов. – А войну в каком звании кончил?

– Капитан.

– Ишь ты. И наград небось нахватал?

– Есть кое-что.

– Подумать! Вот чудеса! А я так старшиной всю войну и прошел. Так, так, переводчик. А старшего сержанта того – Шведова – не встречаешь?

Я рассказал Кратову о своих попытках разыскать Андрея. О том, что отчаявшись найти его в живых, положил в его память большую охапку цветов возле обелиска, что установлен теперь у дороги в Стрельну.

– Жаль, если погиб, – вздохнул Кратов. – На такого, как он, и морскую форму вполне можно было надеть.

Было ясно, что Павел Кратов внутренне мало изменился. Мне захотелось подробнее узнать, как складывалась его военная судьба после того дня и как жил он после войны.

Мы стояли возле буфета, и я предложил:

– Может быть, выпьем по рюмке ради такой встречи. Посидим, поговорим…

– Это можно. Помянем кого следует. …А помнишь, переводчик, как ты тогда нам со Шведовым одеколон поставил?.. Да, надо, надо посидеть… Порассказать есть о чем… Только в другой раз… Сегодня мне нельзя. Нюрка не любит, когда от меня вином пахнет.

– Нюрка? – У меня перехватило дыхание. – Какая Нюрка?

– Внучка. Нюркой мы ее назвали… Игрушки ей тут кое-какие везу… Четыре годика уже… Ох и боевая девка! Красивая! Глазищи во какие. Черные. А головка беленькая… Любовь у нас с ней невозможная. Лучше деда Паши никого для нее нет. Даже не пойму, чего это она во мне такого хорошего нашла… В общем, сегодня не могу я. А с тобой, переводчик, мы обязательно встретимся. Надо вспомнить молодость. Записывай мои координаты.

Дело было в феврале сорок второго. В самое лютое время блокады. Часть, в которой служил старший лейтенант Капитонов, стояла под Пулковом. В тот день его отпустили домой проведать мать и сестру, от которых давно не было известий.

Капитонов шел пешком по Международному проспекту2 и не узнавал Ленинград. По свету – над городом был яркий день, а по безмолвию – глубокая ночь.

Заледеневшими, безжизненными скалами стоят дома. По пустынным улицам метет поземка. Снегом занесены подворотни и подъезды. Кривые стежки пересекают мостовые, тянутся по панелям. Вдоль домов медленно передвигаются редкие пешеходы. Человеческой речи не слышно. Обессилевшие молча оседают на снег и не просят о помощи. Мало у кого хватает сил поднять упавшего.

Несколько раз он останавливался около пожаров. Дома не полыхают, а подолгу тлеют и чадят, как сырые головешки. Их и не пытаются гасить. Нет воды. Да и как проехать по улицам пожарным машинам?

Капитонов был потрясен увиденным. Разумом он понимал, что живы ленинградские заводы и фабрики, что на них ремонтируют танки, точат снаряды и мины, шьют для фронта теплые вещи… Он понимал, что многие люди сидят по своим квартирам, стараясь без крайней надобности не расходовать силы и не выходить на мороз… Но эта мертвая тишина улиц, эти безжизненные дома… Капитонов не раз ловил себя на том, что идет слишком медленно, и ускорял шаг. Но стоило ему погрузиться в тяжкие думы о родном городе, о судьбе своих близких – его шаги снова становились медленными, будто мысли и в самом деле обладали пригибающей тяжестью.