— У меня становится легче на душе, когда удается проникнуть в его страницы, — сказал Роджер. — И кажется, будто из этого мира переношусь в другой, где нет забот и тревог, а действительность преображена чистой духовностью. Отец Кротти был совершенно прав, когда так настойчиво рекомендовал мне ее — тогда, в Германии. Правда, едва ли мог он представить себе, в каких обстоятельствах возьмусь я за его любимого Фому Кемпийского.

Не так давно в комнате для свиданий поставили небольшой диванчик. Роджер и Кейси сели. Их колени соприкоснулись. Патер уже больше двадцати лет служил капелланом в лондонских тюрьмах и проводил в последний путь многих приговоренных к смертной казни. Постоянное общение с обитателями тюремных камер не очерствило его. Он сохранил участливость, был внимателен и с первой встречи расположил Роджера к себе. Ни разу не позволил себе упомянуть о том, что могло бы ранить или задеть узника, скорее напротив — и вопросы задавал, и разговаривал удивительно бережно и деликатно. Рядом с ним Роджеру неизменно становилось легче. Всегда казалось, что, даже когда патер Кейси — долговязый, очень костлявый, белокожий, с седеющей острой бородкой — смеется, в глазах у него стоят непролитые слезы.

— Что же собой представлял этот отец Кротти? — спросил он. — Вижу, что там, в Германии, вы с ним сумели найти общий язык.

— Если бы не он, я просто сошел бы с ума за месяцы, проведенные в лагере в Лимбурге, — ответил Роджер. — Он был совсем не похож на вас — внешне, я хочу сказать, не похож. Много ниже вас ростом, плотный, краснолицый, а после первой кружки пива делался еще румяней. Впрочем, у вас с ним есть и кое-что общее. Я имею в виду великодушие.

Кротти, ирландский монах-доминиканец, был отправлен Ватиканом в германский лагерь для военнопленных, расположенный в Лимбурге. В те месяцы 1915–1916 годов, когда Роджер пытался сформировать из своих соотечественников Ирландскую бригаду, дружба с этим человеком оказалась просто спасительной.

— У него был стойкий иммунитет к унынию, — сказал Роджер. — Я вместе с ним навещал больных, прислуживал при совершении треб, молился. Да, он тоже был националистом. Хоть и не столь пламенным, как вы, отец мой.

Патер улыбнулся.

— Нет, не подумайте, что он пытался вернуть меня в лоно католичества. Всегда вел себя с редкостным тактом, чтобы не создалось впечатление, будто он хочет обратить меня. Это со мной случилось само, где-то вот здесь. — Роджер дотронулся до своей груди. — Помните, я ведь говорил вам, что никогда не был человеком религиозным. С тех пор как не стало моей матери, религия неизменно оставалась для меня чем-то вторичным и механически-формальным. И молиться я начал лишь в 1903 году, после трехмесячного путешествия в глубь Конго — помните, я рассказывал? Когда мне показалось, что при виде такого обилия страданий лишаюсь рассудка. В те дни я и понял, что без веры человек жить не может.

Он почувствовал, что голос его вот-вот дрогнет, и замолчал.

— Это отец Кротти открыл вам святого Фому?

— Он преклонялся перед ним, — кивнул Роджер. — И подарил мне экземпляр „О подражании Христу“. Но в ту пору читать было некогда. Дел было столько, что голова шла кругом. И я оставил книгу в Германии, в чемодане. На субмарину мы погрузились налегке, без багажа. Хорошо, что вы принесли мне другой экземпляр. Боюсь только, что дочитать не успею.

— Британское правительство пока еще не пришло ни к какому решению, — сказал на это патер. — Не следует терять надежду. За стенами этого учреждения — очень и очень много людей, которые вас любят и прилагают неимоверные усилия к тому, чтобы прошение о помиловании было удовлетворено.

— Я знаю, знаю, отец мой… Так или иначе, мне нравится, что вы приуготавливаете меня… И я хотел бы, чтобы церковь приняла меня с соблюдением всех формальностей. Я хочу исповедаться. Причаститься.

— Для этого я и пришел сюда, Роджер. И уверяю вас, что вы уже готовы для всего этого.

— Мне не дает покоя одно мучительное сомнение, — сказал Кейсмент, понизив голос, словно их кто-то мог подслушать. — А что, если я обратился к Богу оттого, что мне стало страшно? Потому что, говоря начистоту, отец мой, мне и в самом деле страшно. Очень страшно.

— Господь мудрее и вас, и меня, — твердо произнес священник. — И мне кажется, Христос не усмотрит ничего дурного в том, что человек испытывает страх. Уверен, Ему и самому было страшно по пути на Голгофу. Чувство это присуще нам как ни одно другое. Все мы боимся, и это — в природе человеческой. Довольно иногда малой малости, чтобы ощутить свое бессилие и ужаснуться. Роджер, ваше приближение к вере — чисто. Я знаю это.

— Смерть никогда не пугала меня прежде. Я много раз смотрел ей в глаза. В Конго, в экспедициях по диким местам, где на каждом шагу подстерегали клыки и когти хищников. В Амазонии, где в реках кипят водовороты, а вокруг, по берегам — столько беглых. И сравнительно недавно — когда у берегов Трали в шторм высадился с субмарины на шлюпку, и казалось, что мы вот-вот пойдем ко дну. Много раз смерть была совсем близко. Но тогда страха не было. А сейчас — есть.

Он осекся и закрыл глаза. Вот уже несколько дней кряду накатывали на него волны ужаса: стыла кровь в жилах, замирало сердце. Все тело сотрясалось от дрожи. Он делал попытки успокоиться — но тщетно. Он слышал, как стучат у него зубы, и к острой панике примешивался стыд. Сейчас, открыв глаза, он увидел, что патер, склонив голову, сложил руки и молится, беззвучно и еле заметно шевеля губами.

— Прошло, — смущенно пробормотал Роджер. — Пожалуйста, простите меня.

— Не надо стесняться меня. Бояться и плакать — это в природе человеческой.

Роджер уже успокоился. В Пентонвиллской тюрьме стояла такая тишина, словно заключенные и надзиратели в трех ее огромных корпусах под двускатными крышами все разом умерли или уснули.

— Я благодарен вам, что не спрашиваете меня, соответствуют ли действительности те мерзости, которые, кажется, распускают обо мне.

— Я не читал об этом, Роджер. И когда кто-то пытается рассказать мне это, прошу его умолкнуть. Так что я даже не знаю, о чем идет речь.

— Да и я тоже, — улыбнулся Роджер. — Здесь нам не дают газет. Помощник моего адвоката сказал как-то — это настолько гнусно, что ставит под угрозу исход моего прошения о помиловании. Предел морального падения, нечто совершенно отвратительное и подлое, насколько я могу судить.

Священник слушал его, не теряя своего обычного спокойствия. Когда они в первый раз беседовали здесь, в тюрьме, он рассказал Роджеру, что его дед и бабка между собой разговаривали по-гэльски, но при детях переходили на английский. Патер Кейси тоже не сумел выучить древний ирландский язык.

— Да и лучше мне не знать, в чем меня обвиняют. Элис Стопфорд Грин считает, что эта акция предпринята правительством, чтобы сбить поднявшуюся в обществе волну поддержки.

— В мире политики ничего исключать нельзя. Из всего, чем занят человек на этом свете, политика — не самое чистое и светлое.