Эта пасторальная проповедь, возлюбленные прихожане, принадлежит старым временам, которые, к сожалению, прошли, и больше не вернутся.

И там, в задних рядах, да, там, где сидят скауты, вот ты, например, — я хотел бы, чтобы ты вынул изо рта жвачку! Потому что новая притча, которую собираюсь я поведать вам, предназначается тебе, и случилась она в новые времена. Слушайте же. Один деревенский юноша вернулся в родительский дом после двухлетнего ареста. Никакая мистическая сила, добрая либо дурная, не помогала ему. Он вошел в дом, увидел свою мать и сказал: «Мама, я болен, болезнь эта в здешних землях неведома, и она смертельно опасна. Но все равно я рад тому, что могу обнять тебя. Приди в мои объятья и ты, сестричка, обними и поцелуй меня, и ты, бабушка, и ты, собачка, которая охраняет дом, и ты, самый младший член рода, сынишка брата моего, младенец в колыбельке», Итак, любезные прихожане, все, не исключая и абсолютно невинного младенца, вдохнули его отравленное дыхание. И через два дня дом их был полон мертвыми и умирающими. А теперь подумайте сами: что должна была сделать мать? Могла ли она разрешить этому монстру распространять вокруг свое смертельное дыхание, несущее уничтожение его стране, миру, планете? Или источник бедствия должно было секретно уничтожить, с соблюдением всех возможных гигиенических предосторожностей, то есть зло должно было быть задушено в зародыше? Я пойду дальше. Не должна ли была мать, принесшая некогда в мир зло в лице своего сына, сама принять решение и своими руками сбросить его во тьму вечную?

Вопрос, следовательно, в том, должен ли человек поступать в соответствии с Посланием к Римлянам, глава двенадцатая, стих двадцать первый: «Не будь побежден злом, но побеждай зло добром»? Или человек должен решиться на последнее, радикальное, безжалостное, если необходимо, зло и бесчеловечно прикончить того, кто это зло принес?

Скауты зашептались. Остальные прихожане, оборачиваясь, глядели на них. А прыщавый вождь скаутов спросил, можно ли ему кое-что сказать.

— Говори, — разрешил Его Преподобие Ламантайн, с силой сжимая край кафедры. Косточки на его руках побелели.

Вождь заговорил:

— Мы хотим сказать, то есть от имени молодежи, а значит, от имени будущего, что тот человек должен быть казнен сразу после того, как расскажет, откуда взялась эта жуткая болезнь. Никакого сомнения, что она пришла из третьего мира.

— И делом чести для вас будет принять верное решение, — завершил свою речь пастырь. И, то ли почувствовав себя дурно вследствие неожиданного приступа подагры, то ли решив, что пора покинуть кафедру, чтобы присоединиться к своим слушателям внизу и демократично руководить дискуссией о предопределении и свободе воли, Его Преподобие Ламантайн сделал шаг назад, оступился, поскользнувшись на отлично отполированных руками нашей Дианы ступеньках конца восемнадцатого века, упал, ударился головой о край чьего-то надгробия и больше уже не поднялся.

— Ушел по-английски, не попрощавшись, — заметил нотариус Альбрехт. И все согласились с ним.

Мы сидим в кафе «Ривьера» и уже выслушали возбужденный отчет скаутов об инциденте. Скауты хлещут пиво, чтобы прийти в себя. Черт-бы-все-побрал, возмущенно заявляет их вождь, едва Преподобный принял прекрасное решение обсудить с ним серьезно, как с мужчиной, нынешние проблемы церкви, и — нате вам, такой облом.

Стоило «скорой» с телом отъехать, как несколько женщин торжественно вступили в кафе «Ривьера». Нам удалось уловить из разговора женщин между собой одно: что Преподобный находился в изумительной форме. Теперь-то мы убедились, каким он был мастерским рассказчиком, наш Преподобный. Из ничего, из небылицы сотворил притчу.

— Да-а уж, да-а уж, — говорила Гедвига, жена Ромбойтса. — Меж кусками старых притч, вроде Возвращения Блудного Сына, вплел все, что хотел сказать.

Гедвиге Ромбойтс доверять не стоит. Дочери ее, Юлия и Алиса, еще ничего, но сама она… У нее известные трудности с возрастом, вот в чем дело. Но сколько ни штукатурь морду душистыми тональными кремами, старость и прежде всего мерзкий характер все одно проступят, как трещины на дне высохшей речки. Нет уж, оказаться в одной постели с Гедвигой я ни за что не хотел бы.

Соревнуясь в метании дротиков, мы прислушиваемся к ее беседе с прыщавым вождем скаутов.

Как может человек оказаться таким злонамеренным, вот о чем они говорят.

— Очень странно, — вещает Гедвига Ромбойтс, — что тот, кто никому никогда не причинил зла, должен был уйти таким образом. Это заставляет вспомнить о скоропостижной смерти Его Святейшества Папы. И о моей племяннице, у которой нашли миому.

Скаут говорит, складывая губки бантиком, что вездесущее зло самим фактом своего присутствия, как ни странно, доказывает существование Всемогущего Бога, но даже это не дает нам права обсуждать вопросы, связанные со злом, и пытаться самостоятельно определить, что в нас хорошего так, словно там, в небесах, никого нет.

— Ладно, — откликается Гедвига Ромбойтс, — начинаем сражение с Рене Катрайссе.

— Это еще кто?

— Блудный сын, о котором говорил наш несчастный пастырь. Тот, кто страдает от неведомого недуга и не выздоравливает. Преподобный сказал об этом прямо, совершенно ясно. Тот больной — Рене Катрайссе.

— И где он теперь?

— В лесу. Или у матери.

Тут, по обыкновению невпопад, вступает Лайпе Нитье:

— Я больше не доверяю Богу. Он ловок и умен, и мне кажется, иногда Он является сюда, чтобы помочь нам, но не предупреждает заранее когда.

Вот примерный отчет о том, что мы услыхали в кафе «Ривьера», а название заведению его хозяин, наш бургомистр, придумал в честь своей тогдашней возлюбленной-итальянки, жившей на берегу реки; по-итальянски «река» — riviera, и вышло: кафе «Ривьера».

По коридору. Ноги заледенели. Кровообращение никуда не годится. Тоже мамашин подарок. Надела очки, потому что, глупая телка, думаю, что так мне будет лучше слышно. Родители скандалят с Юлией. Отец возмущенно орет, мать, которая уже прошла свой крестный путь до конца, жалобно бормочет. О, как я ненавижу эту «мученицу».

Юлию не слышно. Почти совсем. Она их просто игнорирует. С тех пор как я себя помню, она первоклассно справляется с ними, непринужденно и грациозно.

— Мы ничего не можем поделать, — дудит отец. — Жители деревни знают, чего хотят, и нам придется согласиться с их решением.

— Воля народа? — презрительно цедит Юлия.

— Это вне нашей компетенции…

— Что за странное слово. Ком-пе-тен-ци-я.

— Над семейством Катрайссе свершилось аутодафе. С ними покончено.

— Гектор, позволь мне…

Жаль, мне их никак не увидеть. Гектор — удрученный, Гедвига-мученица и Юлия-непокорная-дочь; навязшая в зубах комедия «Отцы и дети».