— Зачем он тебе? — спросил сапожник.

— А вот зачем. Если он здесь появится, только переступит порог, скажи ему, что я здесь был и предупредил: стоит ему когда-нибудь хоть пальцем…

Рене Катрайссе, молодой человек, закаленный в испытаниях, пошатнулся, но успел ухватиться за музыкальный автомат и закончил:

— …а черные кресты останутся на фасаде нашего дома, чтобы всякий, кто проезжает через Алегем, видел, какая это глухая, отсталая деревня. Эти дурацкие кресты можно оттереть меньше чем за сто тысяч франков. И скажи минееру «Экс», если еще кто-нибудь… когда-нибудь… — С каждым произнесенным словом Рене, казалось, лишался последних сил, голубая пена выступила на губах. — Ладно, — пробормотал он и потащился к двери. Ему жутко хотелось пить.

Но, подавив жажду, он миновал кафе «Уют и комфорт», где в динамиках гремел Вилл Тура…

Он двигался медленно, казалось, у него болят ноги. Пеллагра? Нет, сказал Кэп, симптомы похожи, но это не пеллагра.

…И завершил свой путь в баре «Tricky».

Двое возчиков разгружали у дверей пиво. На него они даже не взглянули.

— Ты, — сказала Камилла. Она захлопнула книгу, встала — стройное, подвижное, как у марионетки, тело, прелестные груди, тоненькая талия. Она поцеловала его в шею, в щеку. Как всегда, здесь звучала музыка из «Мадам Баттерфляй».

— Я никого не жду сегодня. С минеером Кантилльоном занята Неджма и нескоро его отпустит.

Она взяла Рене за руку и повела в свой офис — гостиную с ампирным столом, заваленным стопками книг. Одну, состоявшую из переплетенных в бордовую кожу томов с тисненными золотом заголовками, он узнал: «Le Monde Animal»[61]. Он помнил раскрашенные от руки гравюры, и как она зимними вечерами, медленно и осторожно переворачивая страницы, повторяла: «Не правда ли, мир грандиозен? И прекрасен, как ты». И как он, совсем еще мальчишка, передразнивал ее голландский акцент: «Храндиосен, как тфоя храндиосна пипка».

Камилла спросила:

— Как поживает твоя мать? Ежедневные насмешки соседей, разоренная лавка, загаженный фасад дома, и что дальше? Разбитые камнями окна? Поджог? Занятно, ты вспоминаешь обо мне только когда что-то случается.

Она налила ему геневера. И он почувствовал жжение в спине, словно Камилла поднесла к ней зажигалку.

— Это ведь и тебя задевает, — сказала.

— Ты даже не представляешь себе как.

— Как?

Через четверть часа он заговорил:

— Шарль, мой друг, привез меня сюда. В товарных вагонах, на вертолетах, в кузовах грузовиков, набитых издыхающими свиньями, в фургонах, где перевозили больных, которые штыками и мачете отрубали друг от друга куски. Фургон добирался до больницы, а целых в нем ни одного не оставалось. У каждого блокпоста, на каждой автобусной остановке, на любой станции нас могли отловить. Больше месяца добирались.

Репатриация? Консул не пожелал принять нас в консульстве. Пришлось встречаться с ним в Нгваби, в баре Sans-Souci[62]. «Вам лучше всего пересечь границу сегодня, — сказал он, — я как официальное лицо, не могу гарантировать вашей безопасности». А рядом стоял монсеньор Баллар, папский викарий в джинсовом костюме, и он сказал, что «Сабена»[63]нам ни в коем случае не подходит. Я рассказал все Шарлю. Он просто осатанел. Сговорился с Вайнантсом, парнем из Лиссевеге, который фотографировал слонов и мастерить бомбы умел лучше, чем их обезвреживать. Мы еще не поднялись на борт «Эйр-Франс», когда Вайнантс зашел в консульство со стороны кухни. Передал экономке посылочку для консула, и не успел Вайнантс сесть в машину и пристегнуться, как дом консула взлетел на воздух. Вместе с экономкой и всем остальным.

— Это ты ему приказал?

— Нет. Шарль. Он очень спешил. Дочурка консула тоже была ранена, но не прожила и дня, ее звали Мари-Анж, об этом писали в Le Soir[64]. Конечно, нас первых заподозрили, но мы-то уже были в Кении, где Вайнантс несколько перестарался, фотографируя слонов.

— Прилечь не хочешь?

— Нет.

— Рассказывай.

— Кения. Занзибар. Вернулись назад в Конго, без документов. Хендрикс умер. Морелон умер. Только мы уцелели: Шарлю помогала скорость, мне — дурной характер.

— Ты, — сказала Камилла, — ты выжил потому, что ты — любимец богов.

Минеер Кантилльон спустился со второго этажа. Камилла пошла ему навстречу, но он отстранил ее, чтобы получше разглядеть Рене.

— Ну и видок у тебя, Катрайссе, краше в гроб кладут.

— Пока не кладут.

Камилла уперлась ладошкой в объемистое пузо минеера Кантилльона, обтянутое полосатым жилетом, а другой рукой поддернула замок на его ширинке. Кантилльон выписал чек, и Камилла убрала его в ящик своего ампирного стола.

От хозяина норковой фермы несло острым звериным запахом, даже дорогой одеколон не мог его перебить.

— Катрайссе, — сказал он, — в лесу нашли автомобиль, украденный в Кале. На котором ты и твой друг прибыли в Алегем. Минеер Блауте, эксперт в таких делах, не сомневается, что именно на нем вы приехали. Найдены улики. Но хуже всего то, что ты спер и сожрал бойцовских петухов Пала Рёйзенса. Пал просто на ушах стоит. Один из его лучших, кажется, его звали Розали, был чемпионом Туркуэна. Ладно, это не так страшно, Катрайссе. Мы ведь друзья. Если ты привез с собой что-нибудь эдакое из нашей бывшей колонии и думаешь: это могло бы понравиться Берту Кантилльону, или: это я мог бы спустить Берту Кантилльону по сходной цене, мы могли бы столковаться.

— Камни, — сказал Рене. — Белые камни с голубоватым отливом.

— Voilà[65], я слышу речь не мальчика, но мужа. Больше мне ничего не надо. Камней достаточно. Я вызову кузена Люсьена из Антверпена, он приедет со своей лупой, и мы займемся делом. Хорошо?

— Хорошо.

— А тем раздолбаям, которые распускают о тебе, Катрайссе, пустые слухи, я задницу накрест порву. Я ко всему готов, особенно после тренировок с Неджмой.

Он одобрительно кивнул Камилле, и та поблагодарила его за комплимент.

— Неджма — настоящий талант, — добавил минеер Кантилльон. — Но она, конечно, не станет никуда сообщать о тех, кого Камилла любит. И к моему сожалению, среди них — ты, Катрайссе. Да, а как насчет оружия? Для моей личной коллекции.

— Один «Глок-35», один «Смит и Вессон 374 Магнум», один «Кольт» 38-го калибра, «курносый».