Енисей каждое утро разный. Даже когда не меняется погода, а изо дня в день идет снег или безветренно, облик реки все равно иной. То облако висит прямо над поверхностью, то, стоя на берегу, оказываешься вровень с облаком; или абсолютная чистота над водой, и заполошные чайки чертят стремительный охотничий график; то волны берутся непонятно откуда; появляются, исчезают частые у берега мели… Представьте человека со столь изменчивой внешностью: это или актер, тасующий маски, костюмы, или проныра-хамелеон, лицемер, выбирающий себе лики в зависимости от минутной выгоды… Мы с лайкой глядим с обрыва на эту непостоянную реку, следим за ходом воды, за плавным полетом сибирского коршуна, смотрим и успокаиваемся: все пройдет, утечет, исчезнет. Завтра, скоро, когда-нибудь. Только кобчик будет по-прежнему нарезать круги над великими сибирскими скалами. Эту простейшую мысль даже Тихон легко усваивает, но ему тяжело усидеть в задумчивости, он рвется в леса – гонять ворон и спорить с другими псами. «Прости меня, брат, я не смогу тебя взять, – говорю я ему вдогонку, – я знаю, тебя мне предложат, и ты очень мне нравишься, но ты слишком большая собака для моей маленькой конуры. Простишь? Прощаешь?» Не слушая, Тихон виляет хвостом, настырно требуя своего: я бреду слишком медленно или поводок слишком короткий – он не успевает все осмотреть.

На поминках по Финнегану после прочтения телеграмм соболезнования внушительно поднялась гордая властная Е. К. и, многозначительно поглядывая в мою сторону, завела прощальную речь, в которой от покойника плавно перетекла к Фонду. Премии на этот год отменялись – траур. Решать и организовывать процесс доверили молодым. Здесь Е. К. совершенно однозначно выпялилась на меня, только что котлетой не кинула.

Сразу за поминками (у Е. К. самолет, она спешила на новую виллу в Мексике) состоялось Фондовское собрание. Тощая тучка загадки моего неожиданно успешного жизнеустройства все не проливалась дождем. Роман я по-прежнему не допускал, хотя, наверное, и не отказался бы – у женщин нет возраста, это заповедь для меня где-то между «не убий» и «не прелюбодействуй». На собрание меня не позвали, но Е. К. подойдя во время поминок, недвусмысленно записала мой телефон.

– Ну все, жизнь удалась, – полушутя, полузавидуя, усмехался сосед по столу Серега Назаровский, получая выговор от сидевших напротив лесби за пользование общей салатной ложкой в личных целях. – Приглянулся ты чем-то этой тете. Смотри, не оплошай!

Вечером Е. К. позвонила густым ровным баритоном известить о том, что отныне все литературные премиальные дела в регионе с соответствующими преференциями и зарплатой буду решать я. Если я сам не против.

– Я конечно не против, – отвечал я, волнуясь, – но можно полюбопытствовать, чем вызвано такое благосклонное ко мне отношение?

– Встретимся, поговорим, – бросила Е. К. – Я тебя наберу.

Несмотря на защиту Е. К., шаткость позиций сохранялась. Журнал, оккупированный Мариной, пользовался наработанным годами влиянием; да и сама Ведьма была фигурой заметной: Меркулович формировал значительность своей полюбовницы десятилетиями, окололитературный народ привык к ее имени, без нее ни один проект последних лет не обходился. При ее злорадном противодействии я вряд ли в Фонде и годик-то протяну. Да и в этот годик придется звать ее в жюри, скорее всего, председателем, так что прощайте все мои кандидаты, таланты по моей версии, а по марининой просто выскочки. Но Марина и годик моего присутствия терпеть не желала и, уверенная в своих силах, ожидаемо начала войну: на сайте Фонда вывесила провокативное обращение, обвиняя меня во всех возможных злодействах. Я покуда помалкивал, опасаясь больших диверсий и памятуя о детской бутылочке с мутным содержимым, после которого не просыпаются, лишь несколько раз сдержанно ответил особо зарвавшимся представителям ведьминой банды, на что атаманша, ополоумев от гнева и вседозволенности, возразила матершинным берсерочьим интернет-воплем. Зуб за зуб, слово за слово: мое ответное обращение явилось тут же. В нем я называл ее среднеобразовательной шлюхой, крашеной мандавошкой, двусторонней пиздой, ебливой косулей, трахнутой поэтесской, сосалкой-редактором, сисястой скамейкой, пенисоприемником, спермолизкой, поперечным хуедрочилищем, скважинкой в шоколаде и другими ласковыми словами. Марина, поняв опрометчивость моего хода, почуяв легкий выигрыш, разослала мое обращение по всему литературному сообществу, а фондовскому начальству в первую очередь. Положение стало критическим. Марину из фондовских плотнокошельковых мало кто знал, а если и знал, то от всего сердца жалел об этом… Но публичные скандалы, непарламентские выражения да еще в адрес женщины, женщины, которая вас старше, фи… Это некрасиво. Нехорошо. Неправильно. Ведь вы теперь при должности, работаете с людьми, тут же и власть где-то рядом, да и имя советского классика, вашего крестного папы не надо так без причин позорить, ведь все мы от его имени работаем, награждаем молодых, а тут такое…

Лишь загадочная Е. К. молчала. Наконец, воскресным вечером телефон затрещал по-особому. Верный и дорогой гаджет чуял развязку. Звонила Е. К. И многое встало на место. «Женщин обижать не рекомендуется, – вещала по телефону самая преглавная и самая пребогатая, – Маринка пизда и мандавошка – это все знают. К тому же и змея подколодная, а ты своим закидоном врага себе нажил на сто лет вперед. Обращение свое сними. Но это не главное. Как-нибудь утрясется. У меня к тебе дело есть».

Великая и могучая Е. К., будучи уже пяток лет на пенсии, накатала за годы делового покоя огроменный роман о своей молодости, любовниках, связях, коммерческой деятельности, о взятках и бандитах, о своем времени… Писать-то она написала, но вот не писательница она. Баба не бесталанная и литре не чужая, во времена былые возглавляла Всесибирское общество книголюбов, разъезжала по городкам и городишкам с лекциями про Марину Ивановну да Анну Андреевну. Это потом уже бизнес сжевал любовь к книгам. В мире бизнес-зверей не выжить тихонькой книжной страсти. И литературные навыки отчетами о квартальных доходах не улучшить. Короче, редактор ей нужен. Честный, верный, не жадный, с хорошей родословной и с опытом. И со вкусом. То есть я. Всего-навсего я. Сам по себе я. Такой как есть.

Выходит, я за собственные достоинства в высокие сферы пролез? Не из-за деда, не из-за Меркуловича с Петровичем, как таковых, хотя их благословение явно сказалось? Но даже не сбрасывая стариков, я все-таки тоже чего-то стою? И на всю злоебучую родню и ископаемых повесившихся мастодонтов и, правда, насрать?

Положительно взвинченный этой мыслью я схватился за рукопись Е. К., предназначенную в редактуру. Буквы плясали от счастья, будто в нелепой оргии, или словно получили новую должность. Я готов, уважаемая, любимая, порядочная Е. К., готов помогать вам ни за что, просто так, ради удовольствия иногда слышать ваш голос по телефону, или видеть наивные сосредоточенные строчки вашего исторического для меня романа. Побоку всех близких, друзей и девок, родину с ее ледяной природой и будущей независимостью, к черту жесткие, неласковые стихи, ссоры и склоки, взятки, откаты, иномарки, лживую власть и сусальную роскошь, мнимую важность всех наших сборов и предприятий… Я ваш, всегда и навечно, верный и преданный сибирский редактор-лайка, ненавидящий ваших врагов, боготворящий вас, удивленный, преображенный и восхищенный вами, потому, что вы, вы такая… такая… такая… Такая прекрасная.