Директор сам выкатывает Жаклин на инвалидной коляске из машины, доставившей ее в школу, а потом возвращает обратно. В машине кто-то помогает ей сесть, но со стороны кажется, что директор просто сваливает ее внутрь, как яблоки из тачки – или как мертвое тело.

Но все равно уже слишком поздно. Бекки с плохими волосами отправили домой, а оттуда – куда-то в клинику. Представьте себе: ведь если это произошло с Бекки, то может произойти буквально с каждым. Когда она возвращается, все начинают называть ее Джекки, а потом – Джек.

– Девочки, вы – опасная группка размножающихся клеток, – говорит мадам Венсан. – Вы тут у нас в школе как раковая опухоль. А как же младшие, которые на вас равняются?

Бекки с плохими волосами не желает отзываться на имя Джек, так что Лисса берет его себе. Она вдруг тоже включается в соревнование, потому что ведь когда тебя отсылают домой, это очень страшно и в то же время потрясающе. Если ей удастся вляпаться в серьезные неприятности – неприятности уровня отправки из школы домой, то мать наверняка обратит на нее внимание и перестанет думать все время об одном только Дугласе. К тому же Сьюз нужна сестра. Она поет в кантри-вестерн-группе, хотя на самом деле петь не умеет, и шатается по Кембриджу в любое время дня и ночи в мини-юбках и ковбойских сапогах, которые ворует из магазинов. На прошлой неделе пришла домой с подбитым глазом после долгой странной ночи с Дэнни, вторым вокалистом группы. Он сделал это, потому что напился и потому что Сьюз не понравилась его новая песня, а еще потому, что она сначала дала ему надежду, а потом сама же ее разрушила.

Тиффани теперь отзывается только на имя Стэн, это какое-то странное французское сокращение от Эстеллы. Дэни стала Бо – это как Белль из “Красавицы и чудовища”, только на мужской лад. Доня стала Соней, потому что в рифму, а еще потому, что девочки до сих пор обожают слушать истории про тетю Соню, которые привозит Таш из своих поездок в Лондон: истории о замках, диетах и изысканно припущенной рыбе. Позже Соня стала Сонь с этой странной буквой на конце, которую всем очень нравится произносить, хоть у нее и нет своего звука, но теперь она стала просто Сон или Сонни. Таш иногда называет себя принцессой Августой – сокращенно Гус.

Теперь они все замаскированы. Это очень важно. У всех подпольные клички.

Нашествие ангелов перемещается в церковь. У них такое новое наказание, от которого не в восторге местный приходской священник, полагающий, что религия – это много чего, но уж никак не вот это. Матери деревенских мальчиков приходят посмотреть, пошептаться и пожаловаться, так что в течение двух недель народ в церковь так и прет. Чего не скажешь о похоронах доктора Моргана, на которые в конечном итоге явились только доктор Мун, Син-Джин и мисс Аннабел. Ангелы в зеленых пальто с шорохом усаживаются в галерее над основным собранием прихожан. Наташа – сегодня она Таш, Мусташ, Мустафа, Мускат и Мускул, ведь у нее всегда были сильные руки – смотрит вниз на женщин с их свиными плечами и ногами и с невероятно огромными задницами, каких, наверное, больше нигде в природе не увидишь, и снова молится за этих женщин. Господи боже мой, мысленно произносит она искренне и пылко. Господи боже мой, пожалуйста, благослови их и освободи их от жира, Господи, дай им почувствовать себя красивыми и в тот же миг освободи от жира и неудобства, которое они наверняка испытывают, когда вынуждены раздеваться на глазах у своих мужей или принимать ванну. Закончив, она не может сказать наверняка, на русском молилась или на английском, и возвращается к “Аве Марии” на французском, потому что произносить ее так утешительно.

На выходе из церкви ее, похоже, дожидается одна из участниц Weight Watchers. Она просто огромная – ну, они тут все такие – и груди ее кажутся навеки перекрещенными руками под дешевой одеждой из супермаркета. Обветренное лицо слоновьими складками обрамляет пару тяжелых, некрасивых очков. И все же в ней есть нечто прекрасное – нечто, чего Наташа не в состоянии постичь. Какая-то неуловимая мудрость. И в этих же самых глазах, в этой самой мудрости есть кое-что еще: туда подмешаны зависть, смирение и нечто чрезвычайно важное. Знание.

– В общем, так, – говорит женщина. – Я хотела, чтобы ты знала: я не согласна с тем, что сделали остальные, я им так и сказала. Что до меня, то я всегда рада вам тут у нас в деревне.

– Спасибо, – говорит Таш. – Но это вы о чем?

– Ну, Weight Watchers ведь запретили вам приходить.

– А. Это нам сначала школа запретила, так что… – Таш пожимает плечами.

– Как тебя зовут, доченька?

– Гус.

– Гус?

– Сокращенно от Августы.

– Как ту принцессу?

– Да. Как ее.

Женщина тяжело вздыхает.

– Это ведь он сам свою жену так, – говорит она. – И теперь систематически так же со всей школой. Вашим матерям что, все равно?

То, как она произносит “систематически”, любопытно с лингвистической точки зрения. Это длинное и сложное слово, и ближе к концу женщина безжалостно пропускает в нем несколько звуков, а в образовавшуюся паузу тычет пальцем в сторону школы.

– Простите? Кто – он?

– Директор ваш, – говорит женщина. – Вот кто.

Остальные уже пошли вперед. По дороге обратно в школу Таш одна ищет среди высоких зеленых эрекций поздних весенних цветов маленькую могилку. Может, сюда, вот по этой узкой тропинке? Или туда, ближе к фонтану? Наконец она ее находит, пройдя по полузаросшей дорожке позади статуи лошади, в таком месте, откуда можно, оглянувшись, смотреть поверх озера на здание школы. Надгробие недавно протирали, и кто-то поставил перед ним простой букет фрезий, в баночку из-под варенья вместо вазы.

Школьный альбом возвращается, и сначала никто даже толком не может вспомнить, что это такое, эта толстая, раздутая книжка в твердой обложке, обернутой в пластик. Погодите-ка. Разве раньше на ней был пластик? Или… Что же это, мальчики из Хэрроу ее заламинировали? Как это мило. Как эксцентрично. Как…

– Кому это вообще пришло в голову? – спрашивает мисс Уайт.

Она вертит альбом в руках, как будто это нечто такое, что следует немедленно отправить на дезинфекцию, а может, лучше сразу взорвать, как в те времена, когда все думали, что в сумочках, забытых старушками в аптеке, наверняка спрятана бомба. Теперь-то люди, конечно, поступают осторожнее: они привязывают бомбы ремнями прямо к себе. Больше их уже никто не кладет в сумочки к старушкам – или в школьные альбомы, если уж на то пошло.

– Мистеру Хендриксу, – говорит Белла.

– Вообще-то это я придумала, – говорит Доня.

– Нет, не ты, – мрачно возражает Эль. – Это придумала Бьянка.

Все очень-очень мрачные и сердитые. Добившись легкого тела, в придачу не обязательно получаешь легкую душу. По правде говоря, их тела вообще уже не в состоянии умещать в себе их сердец. Тиффани за пять лет учебы ни разу не плакала, а теперь все время рыдает, и слезы застревают в ее новых морщинах, как капли акульего жира. Лисса то и дело вздыхает и отвешивает стервозные замечания. Например, указывает Рейчел на жир, который еще остался у той на заднице. Целлюлит чуть ниже попы. Дэни не разговаривает с родителями. Доня начала читать странные книжки про радикальный ислам, которые присылает ее сексуальный кузен, но даже в этих книжках слова чего-то как-то расплываются, и до чего же это все утомительно.