Карл шел по этой разоренной стране, не будучи уверен ни в правильности пути, ни в верности Мазепы. Теперь сей казак выглядел скорее беглецом, нежели сильным союзником. Московиты предвидели и раскрыли его замыслы. Они напали на его казаков и изрубили их. Главные его сообщники, числом около тридцати, взятые с оружием в руках, погибли на колесе. Принадлежавшие ему города были сожжены до пепла, сокровища разграблены, а собранные им для шведского короля припасы захвачены. Он едва спасся вместе с шестью тысячами человек[44] и несколькими повозками, нагруженными золотом и серебром. Но, по крайней мере, Карл надеялся, что гетман даст ему сведения о сей неизвестной стране и привлечет к себе всех озлобленных против России казаков, которые явятся к нему в лагерь с достаточными для пропитания всех запасами.

Карл рассчитывал и на то, что обоз генерала Левенгаупта возместит возникшую сию недостачу. Он должен был привести около пятнадцати тысяч шведов, стоивших больше, чем сто тысяч казаков, и доставить также съестные и военные припасы. Но Левенгаупт явился почти в таком же состоянии, что и Мазепа.

Он уже перешел Борисфен выше Могилева и продвинулся по украинскому тракту на двадцать наших лье. Левенгаупт вез конвой из восьми тысяч повозок и деньги, собранные им в Литве. Когда он подошел к деревне Лесной, при соединении рек Прони и Сожа, появился Петр во главе сорокатысячной армии[45].

Шведский генерал, имевший всего шестнадцать тысяч солдат, не озаботился тем, чтобы укрепиться за ретраншементами. Непрестанные победы внушили шведам таковую уверенность в себе, что они никогда не осведомлялись о численности неприятеля, но лишь о том месте, где оный обретается. Посему 7 октября после полудня Левенгаупт атаковал московитов, коих при первом же натиске сразу полегло полторы тысячи. Смятение охватило армию царя, и она ударилась в беспорядочное бегство. Российский император уже видел перед собой свое всеконечное поражение и понимал, что от сей битвы зависит спасение его державы, и если Левенгаупт победит и соединится с королем, погибель неминуема.

Видя, что войска начинают отступать, он поскакал к стоявшим в арьергарде казакам и калмыкам. «Приказываю, — вскричал он, — стрелять в любого бегущего, и ежели сам я окажусь таковым трусом, убивайте и меня!» Затем возвратился он к авангарду и самолично с помощью князя Меншикова и князя Голицына собрал солдат. Левенгаупт, имевший строжайшие предписания идти к королю, предпочел бы продолжать свой марш, полагая, что сделал уже вполне достаточно, дабы отбить у неприятеля охоту преследовать его.

На следующий день в одиннадцать часов царь атаковал Левенгаупта возле болота и развернул свою армию так, чтобы окружить его. Но шведы повсюду стойко сопротивлялись. В течение двух часов обе стороны дрались с равным упорством. Потери московитов были втрое большими, но никто не уступал, и победа оставалась нерешенной.

В четыре часа генерал Боур привел к царю подкрепления, и битва возобновилась уже в третий раз, но с еще большей яростию и ожесточением и продолжалась до темноты. Наконец численное превосходство возобладало. Шведы дрогнули, и неприятель прорвался к обозу. Левенгаупт собрал солдат за повозками. Шведы были побеждены, но ни один из девяти тысяч не побежал. Генерал построил их в ордер баталии, как если бы ничего не случилось. Царь также провел ночь, оставаясь в полной готовности. Под страхом разжалования офицерам и смерти солдатам он запретил отлучаться для грабежа.

С восходом солнца Петр предпринял новую атаку. Левенгаупт уже отошел на несколько миль в более удобную местность, предварительно заклепав часть своих пушек и поджегши обозные повозки.

Московиты успели как раз вовремя, чтобы спасти обоз от пламени, и им досталось более шести тысяч повозок. Жаждавший полного разгрома шведов царь послал генерала Флюга атаковать их в пятый раз. Сей генерал предложил Левенгаупту почетную капитуляцию, но тот отказался и пятый раз вступил в бой, столь же кровопролитный, как и все предыдущие. Из девяти тысяч еще. остававшихся у него солдат он потерял половину, но другая половина устояла. Наконец, с наступлением ночи, выдержав пять боев противу сорокатысячного войска[46], Левенгаупт, с оставшимися у него пятью тысячами, перешел через Сож. Царь потерял около десяти тысяч человек [47], но приобрел славу победителя шведов, а Левенгаупту оставалась только честь того, что он в течение трех дней оспаривал победу и отступил, не будучи сбит с последней своей позиции. Таким образом, явился в лагерь повелителя своего, не оконфузившись в обороне, но без припасов и без армии.

Теперь у шведского короля уже окончательно не оказалось ни провизии, ни сообщения с Польшей, окруженной врагами. Единственною его опорою было только собственное его мужество.

При всех сих крайностях наступавшая памятная зима 1709 г., куда более страшная на границах Европы, чем у нас во Франции, уничтожила значительную часть шведской армии. Карл бросал вызов стихиям, так же, как он делал это по отношению к врагам, совершая долгие переходы при смертельных холодах. Во время одного из таких маршей прямо у него на глазах погибли от холода две тысячи человек. У кавалеристов не осталось сапог, у пехотинцев — башмаков. Мундиры износились до окончательной непригодности. Солдаты сами кто как умел шили себе обувь из кожи животных; часто недоставало даже хлеба. Из-за нехватки тягловых лошадей пришлось утопить в болотах и реках почти все пушки. От сей столь блестящей прежде армии осталось двадцать четыре тысячи заморенных почти до смерти солдат. Из Швеции уже не доходило никаких вестей.

Маркиз де Бранка, впоследствии французский посланник в Швеции, рассказывал мне, что один солдат осмелился при всей армии подать королю кусок совсем черного хлеба, заплесневелого и испеченного из ячменя и овса — единственной тогдашней пищи, которой и то недоставало. Карл хладнокровно взял хлеб и весь съел, после чего сухо сказал солдату: «Хлеб нехорош, но его можно есть». Подобные, хотя и незначительные, случаи более, чем все другое, помогали шведской армии переносить крайние тяготы, каковые при любом другом полководце были бы нестерпимыми.

Находясь в бедственном сем положении, Карл получил наконец известия из Стокгольма, в коих уведомлялось о кончине его сестры, герцогини Голштинской, воспоследовавшей в декабре 1708 г. от оспенной болезни на двадцать седьмом году жизни. Сия принцесса была столь же сострадательна и мягкосердечна, насколько брат ее отличался твердостию воли и упорной мстительностью. Но к ней относился он с неизменной нежностью, и потеря эта тем паче была для него горестна, что подступившие к нему несчастия сделали его несколько чувствительнее.