На опушке качели-карусели-песочницы, мамки-няньки-детишки… Пущай их.

Старуха углублялась в лес. Не торопясь – некуда спешить-то, – но все глубже, глубже забиралась. Лесная окраина с кострищами старыми, с банками-склянками-бутылками битыми, с газетами рваными-сраными, с резинками срамными – осталась позади. Вот уж и грибочки показались, поганки да мухоморы. Вот и тропка пропала. Да ей-то, старухе, пошто тропка-то? Вот и чащобушки милые пошли, с буреломами напополам.

А вот ухнуло, коротко, жутко, и в сторону поманило. И-и, милые, не на ту напали! Аль не признали?

Леший нонеча пошел глупый, подумала старуха. То ли дело в былые годочки. А нонеча – глупый. Все б им играть, да фулюганичать, да девок портить. Да ишшо старух пужать. Нашли кого пужать – Лиху… А Викентий, старшой их, хоша и умный, да старый, вот и окороту жеребцам-кобелям своими дать не могёть.

Старуха плюнула в сторону мелькнувшего в зарослях молодого лешего, тот зенки выпялил – угадал, поганец, – и был таков.

Солнце, невидимое тут, в чаще, но пригревающее, поднималось – это старуха чуяла, – корзина потихоньку наполнялась грибками да травками. Скоро болотце, а при ём землянка тайная.

Про хворост не позабыть бы. Старуха принялась подбирать сухие ветки, обламывать их, выравнивая по длине, увязывать. Снова согнулась пополам, закинула вязанку за спину, двинулась к землянке.

Вот и добралась. Поставила на землю корзину – совсем уж полная корзина-то, – скинула со спины вязанку, распрямилась. Повернув голову, недобро поглядела налево – в той стороне, через три болотца и четыре бурелома, стояла когда-то ее избушка. Эх, поломали, проклятые!..

Ну да делать нечего. Умылась из болотца, ажно помолодела. Засмеялась с привзвизгом – только шарахнулась в чащобе мелочь какая-то неважная, да в болотце отозвалось, гукнуло, – отворотное заклятье вокруг повесила и в землянку полезла. С корзиной и вязанкой, а как же.

В углу землянки – очаг, из замшелых камушков сложенный. Над очагом котел позеленевший на дрыне висит, а дрын на двух рогульках лежит. Рядышком пень разлапистый, во пне дупло, воском залепленное и заклятием запечатанное. В дупле кресало, кремень – старинные, прапрапрадедом у кого-то добытые, – да коробочка берестяная с сухим мохом, да ложка деревянная, от времени почерневшая. У стены ведро, хоть и мятое, но не худое, лопата ржавая. У другой стены охапка соломы.

Старуха сбросила хворост в очаг – веревку-то перед тем припрятала, нечего добро зазря жечь, – выбралась с ведром наверх, набрала из болотца водицы, спустилась, вылила в котел. Распечатала дупло, вытащила огниво, достала мох, высекла искру, подула, словцо нужное шепнула, швырнула мох в очаг, еще словечко добавила – разгорелся хворост, загудело пламя.

Снова с ведром наверх – вниз, наверх – вниз, наверх – вниз. Ровно молодка, право слово.

Наполнила котел, травок, что в лесу набрала, покидала, и снова наверх. Еще травок надобно, болотных.

Ну вот и славно. В котле булькает, травки заветные покиданы, грибки засыпаны, слова заветные сказаны. Можно и передохнуть. Аль искупаться?

Старуха в очередной раз вылезла наружу. Скинула опорки, за ними кофту с юбкой, платок. Ступила в болотце, забрела по колено, села, потом легла. Долго лежала. Хорошо: тишь да гладь, да тиной пахнет, прелостью тянет. Благодать…

Вылезла – зелье-то перекипячивать не след. Начала одеваться, а тут из-за спины:

– Кхм!

Аж чуть не напужалась:

– Уй, мамочки! Хто тута?

Обернулась – так и есть, свои. Кто ж еще через отворот-то проберется? Старичок-боровичок, маленький, толстенький, в шляпке остроконечной. За грибами в лесу смотритель.

– Я это… Здравствуй, Лишенька, здравствуй, бабушка!

– Ишшо один, бабушку нашел? – рассердилась Лиха. – Пошто явилси, Колька, говори, недосуг мне!

Боровичок Колька втянул носом воздух, подумал, покивал:

– Сорный гриб, ага. Это хорошо. Молодцом, тетушка, – подмигнул лукаво. – Я ж так только, по службе… А то мне лешаки молодые: Яга, мол, идет, ну как белых наберет. А сами ржут… – Он погрустнел. – А откуда ж тут белые-то? Сыроежки одни…

– Сам ты сорный, – пренебрежительно ответила Лиха, натягивая юбку. – Нужон мне больно твой белый с сыроежкой… А про молокососов этих я тебе, Колька, вот чего скажу. Ой, – заголосила она вдруг надтреснутым голосом, подняв голову к небу, – да горюшко горькое лесочку нашему родименькому! Ой же ж, хто ж его да обиходит? Ой, што ж енто будет с лесочком нашим да с лешими такими окаянными! Ой, да сгубють его ироды! – И добавила обычным голосом: – Яга… И куды только Викентий смотрит… Яга тьфу передо мной! Мы, Лихи, от самого Полихвема род-то ведем!

– Полихвем? – лукаво подначил боровичок. – Циклоп, что ль?

– Я те покажу циклопа! – разъярилась старуха. – Лихи мы, говорю ж тебе! А хто вреть, што ён циклоп, хлоп да хлоп, да прям в лоб! Мы, Лихи, ежели доберемси до кого, так уж добра не жди! Хошь – в овчину завертывайся, хошь – под барана залазь, хошь как, а добра не жди, нет! – Она прищурила зрячий глаз. – Да ты, Колька, аль шуткуешь? Все б тебе, дурню, ваньку валять. А лесу-то погибель с этакими лешими…

Колька невесело усмехнулся:

– Твоя правда, тетушка. Да и не только в леших дело. Вон, трясинка-то твоя – вишь, обмелела как?

– И не говори, – вздохнула Лиха, застегивая кофту.

– Так еще хуже будет, – сообщил боровичок. – В Колпакове этом канавы копают, страсть какие глыбкие, так Ржавку, ну, ручеек-то, пережали совсем! Смекаешь?

– Да ты што? – ахнула Лиха. – Вот бяда-то, ах бяда… Вконец пересохнет теперя… Знать, перебираться надоть… Землянку новую рыть, имушшество перетаскивать… Ай, бяда… Как же ж мне, старухе-то? Я ж ни в жисть сама-то не управлюсь! Коленька, сладенькой, спомог бы бабушке, ась? А уж я тебе, касатик, што хошь. Вот хошь, я тебе тово… Ой, не пожалеешь! Да скидавай портки-то, верно говорю, не пожалеешь! И не сумлевайси!

Старуха подмигнула боровичку обоими глазами и причмокнула.

Должон был клюнуть. Ён, Колька-то, даром што за грибами смотритель, а знаменит-то не ентим. Тем ён знаменит, што до женского полу охотник – хуже нетути. Слышишь, бывало, верешшат в лесу – енто, стало быть, боровичок за навами голыми гоняется. Кикимор тож всех перешшупал, перешшекотал – ну, тем того и надоть. Тьфу. Русалками и то не брезгал. Спросишь яво: ты, Колька, как же с ими? У их же хвост, куды ж ты их? А он подмигнёть и шепотком этак: я их, тетушка, енто… тово… орально… тоись, они меня…

Верно говорят: маленькие – они затрахучие. Должон клюнуть.

Да не тут-то было. Ай постарел?

– Э нет, – с достоинством ответил Колька. – Я и сам уж не вьюнош, копать да таскать. Ты лучше добра молодца какого зацапай, он тебе и за так все сделает. А поворожишь, так и это… тово… сама юбку задерешь, ну и он, стало быть, тебе… – Боровичок вдруг заторопился. – Дела у меня, дела. Ты смотри, бабушка, как бы варево твое не выкипело.