Из московских поэтов ближе всего Остафьеву был Баратынский — самая крупная величина «пушкинской плеяды». Вяземский принадлежал к небольшому кругу его друзей. Отъезд Вяземского в Петербург (окончательно расстроив свое состояние, поэт был вынужден поступить на службу в Министерство финансов) Баратынский воспринял как жестокий удар судьбы. Он писал в северную столицу (декабрь 1832 года): «Вы недостаете Москве. Нет общества, в котором бы вас не вспоминали и не сетовали на ваше отсутствие… Д. Давыдов прислал мне начало вашего послания к нему, в котором вы поэтически подделались к его слогу. Он думает недели на две прискакать в Москву. Не решитесь ли и вы последовать его примеру и пригласить с собою Пушкина? Тогда слово будет делом, тогда

Шли годы. Пушкинский круг распался; одних унесла смерть, другие горестно предчувствовали приближение собственного заката. В 1837 году Жуковский совершил долгое и утомительное путешествие по России в свите наследника. «Проглотил около 2000 верст», — писал он Вяземскому из Москвы (30 сентября). Далее в том же письме: «Приближаясь к Москве через Подольск, я проехал в виду Астафьева, вспомнил немногие, но прекрасные, свежие дни астафьевские… те дни, в которые мы сами когда-то были лучше и все около нас было лучше».

Единственный раз — 5 июня 1849 года — в Остафьеве был Гоголь. Он приехал вместе с Погодиным. В дневнике Погодина есть краткая запись: дорогой — разговоры «о Европе, о России, о правительстве»; у Вяземского — «о Карамзине, о крестьянах, о Петре Великом, о литературе и пр.». Любитель ворошить старые бумаги, Гоголь не мог не заглянуть в остафьевский архив. Он решил внести и свою лепту. На отдельном листке он написал: «Рылись здесь Гоголь…»; далее подписи Погодина, Вяземского.

После смерти поэта Остафьево наследовал его сын Павел Петрович Вяземский, автор нашумевшей мистификации — «Писем и дневников» Омер де Гелль. При нем Остафьево приобрело ярко выраженный эклектический характер. Новый владелец был страстным коллекционером. Увлечения его были самыми разнообразными: старинное оружие, немецкая живопись XV века, новгородские иконы. Все это стекалось в Остафьево. Особо следует подчеркнуть, что П. П. Вяземский одним из первых обратил внимание на изделия народных промыслов. В ампирных остафьевских залах можно было наткнуться на деревянную игрушку, расписную прялку или яркий праздничный наряд северной крестьянки. Но главной приманкой Остафьева была карамзинская комната. Она долгое время после смерти историка сохранялась в неприкосновенности, но затем вещи Карамзина должны были потесниться, чтобы дать место пушкинским реликвиям. По описаниям можно мысленно реставрировать вид этой комнаты. Стол Карамзина — массивный, некрашеный, совершенно деревенский — стоял в самом дальнем углу. Рядом с ним — стол Пушкина — столь же непрезентабельный, с потертым зеленым сукном. (Вдова поэта подарила его П. А. Вяземскому вскоре после гибели мужа.) Рядом в витрине под стеклом — жилет Пушкина, в котором он был на дуэли. Тут же белая перчатка П. А. Вяземского, вторую он опустил в гроб друга. К витрине была прислонена трость А. П. Ганнибала — «арапа Петра Великого»; в нее вделана пуговица с мундира царя. На стенах многочисленные портреты людей карамзинской и пушкинской эпохи; среди них знаменитый портрет Жуковского, подаренный Пушкину с надписью: «Победителю ученику от побежденного учителя».

Так — в доме; а в парке в начале XX века были поставлены памятники Пушкину, Карамзину, Жуковскому, П. А. Вяземскому, П. П. Вяземскому. В Остафьеве никогда не было увеселительных скульптур, беседок, и эти памятники писателям лишний раз показали ненужность подобных атрибутов легкомысленного безделья в усадьбе, где все дышало литературой.

Таким Остафьево встретило революцию. В 1920-е годы в Остафьеве был создан музей, пользовавшийся большой популярностью. Здесь, как нигде в Подмосковье, можно было пофузиться в атмосферу пушкинского времени. Посетитель переходил из комнаты в комнату, как из одной эпохи в другую. В кабинете П. А. Вяземского еще чувствовалось присутствие старого поэта, а в библиотеке царил скептический XVIII век. Вот что можно прочитать в статье из искусствоведческого журнала «Среди коллекционеров» за 1924 год: «Лиризм — доминирующая нота Остафьева, одной из немногих целиком сохранившихся старых усадеб. В Остафьеве нет грусти запустения и осеннего умирания, и благодаря этому усадьба получает свой стиль, стиль слившихся с домом вещей, пусть различных по своему характеру и художественным достоинствам, но бесконечно ценных запечатленным на них духом сменивших друг друга поколений»[84]. К сожалению, впоследствии музей в Остафьеве был ликвидирован. Коллекции рассеялись. Пушкинские реликвии возвратились в квартиру поэта на Мойке, вещи же Карамзина и Вяземского канули в запасники, различные фонды, другими словами, в неизвестность.

Ныне, как феникс из пепла, Остафьево возродилось. Но понадобились годы и годы, чтобы восстановить все то, что было разрушено в одночасье.

Жизнь Лермонтова полна множеством тайн — как ни у кого другого из русских поэтов. Темные семейные предания, яростная распря отца и бабушки, наконец, гибель от руки человека, долгие годы считавшегося его близким другом, — кажется, этого достаточно.

Лермонтову было отведено всего 27 лет жизни; из них на детство и раннее отрочество в усадьбе бабушки Тарханы приходится почти половина (с 1815 по 1827 год). Приезжал сюда Лермонтов и позднее; здесь же он нашел последнее упокоение. Стало трафаретом изображать Лермонтова в бурке на фоне Кавказских гор. Затерянная в пензенской глуши усадьба Тарханы как бы отошла на задний план. Но любой человек представляет собой продукт наследственного опыта. На войну с горцами Лермонтов попал уже зрелым сформировавшимся человеком с трагическим мировосприятием; корни же этого трагизма были здесь — в российской глубинке.

Село Тарханы (в четырнадцати верстах от уездного города Чембара у истоков реки Маларайки) было основано Нарышкиными в начале XVIII века. Крестьяне были вывезены из подмосковных и владимирских вотчин и долго сохраняли характерный окающий выговор тех мест; по преданию, это был разбойный контингент — воры, конокрады, — а также закоренелые раскольники. Здесь их главным занятием стала покупка у местного населения меда, сала, шерсти, но прежде всего — шкурок домашних животных, которые после обработки они перепродавали далеко за пределами округи. Таких разъезжавших по селам скупщиков называли тарханами; отсюда новое наименование села, первоначально бывшего Никольским или Яковлевским. В документах оно начинает мелькать примерно с 1805 года.

Нарышкины здесь никогда не жили. Имение было бездоходным и в конце концов было продано в 1794 году уездному предводителю дворянства капитану лейб-гвардии Преображенского полка Михаилу Васильевичу Арсеньеву. Деньги были взяты из приданого жены Елизаветы Алексеевны, урожденной Столыпиной; поэтому усадьба была оформлена на ее имя. Покупка состоялась вскоре после свадьбы; молодые уехали в Тарханы и на первых порах вели веселую и счастливую жизнь. Сюда постоянно съезжались соседи на многодневные пиршества. Из Москвы Арсеньев привез карлика, напоминавшего скорее куклу, чем человека. Этот карлик постоянно спал на подоконнике и являл собой занятное зрелище и для гостей, и для дворовых.