Покорно убрав за Юлианом, Рышард вышел из каюты навстречу солнцу и ветру, чтобы вновь занять положение насмешливого наблюдателя. Подобно большинству умных писателей, он издавна приучил себя раздваиваться. Один из живущих в нем людей был душевным, страстным и немного ребячливым для своих двадцати пяти лет, а другой, беспристрастный, равнодушный и склонный манипулировать окружающими, обладал намного более зрелым темпераментом. Первый всегда изумлялся собственному интеллекту — его поражало, приводило в трепет, когда слова, фразы, мысли и наблюдения приходили сами по себе и, словно птицы, слетали с уст. Второй же был обречен считать всех недалекими, и все, что он видел, бросало вызов его способностям наблюдателя и писателя, потому что все вокруг было слепо и глубоко погружено в себя (ведь «свет» — не писатель).

Первым был неуверенный в себе молодой поляк, стремившийся стать светским человеком. Второй же в глубине своей скрытной души всегда считал себя непохожим на остальных. Будучи одним из тех чрезвычайно умных людей, которые становятся писателями потому, что не могут найти лучшего применения своей наблюдательности, своему ощущению, что они отличаются от других, Рышард знал, что интеллект может также и помешать: как можно стать хорошим романистом, если считать всех нелепыми или жалкими? Чтобы стать великим писателем, необходимо верить в людей, что означает — постоянно приспосабливать их к своим ожиданиям. Рышард никогда бы не смог презирать женщину за то, что она менее умна, чем он, поскольку глупость в избытке встречалась у всех его знакомых, включая Марыну (ее интеллект он находил «милым»). И, несмотря на то что он говорил Юлиану, Рышард был бы поистине оскорблен, если бы все оставшиеся в Польше не считали его влюбленным в нее. И тот, второй, кто видит людей насквозь, писатель, давал свое пылкое согласие на томление молодого человека по знаменитой актрисе, которое вызывало насмешки. Он полагал, что унижение любовью — вполне прилично и даже полезно.

Любовь — сладострастное принесение в жертву здравого смысла. Любовь как оборотень — бесконечно изменчива и в присутствии, и в отсутствие предмета любви. Его пленяло разнообразие чувств к Марыне. Сегодня это страсть — чистая страсть. Достаточно вызвать в памяти ее гладкую белую шею, изгиб груди или розовую тяжесть языка. Завтра — это очарованность. Она — самый интересный человек, которого я когда-либо встречал. На следующий день — только (только!) ее красота. Будь ее лицо, жесты, голос другими, не будь она не так высока, не носи она эти мягкие, шелковистые, выразительные платья, она бы никогда не ранила меня в самое сердце. А порой, даже очень часто, — это восхищение. У нее большой талант и большая душа; она искренна, а я нет.

Он знал, что Марына одобрила бы его симпатию к пассажирам третьего класса. Через два дня он снова спустился (то ли потому, что этого захотела бы сама Марына, то ли просто потому, что он должен был вновь испытать, но уже более хладнокровно, весь этот ужас, — в ту минуту Рышард не мог точно сказать и был даже рад этому) и собрал более чем достаточно материала для статьи о поездке, почерпнув его из бесед, которые удалось завязать примерно с дюжиной оцепеневших, смущенных эмигрантов. (Старика, который зачитывал стихи Откровения Иоанна Богослова и говорил, что Господь повелел, чтобы перед самым концом света все люди съехались в «Гамерику», Рышард прибережет для рассказа.) Прошло два дня, прежде чем запах разлагающейся пищи и забитых дерьмом туалетов полностью выветрился из его ноздрей.

Этот запах все еще преследовал Рышарда, когда капитан «Германика» отвел его в сторону и стал убеждать воздержаться от вылазок. Он, разумеется, не мог запретить «общение» пассажиров первого и третьего классов, но получил распоряжение от компании всячески ему препятствовать.

— Из соображений сохранения здоровья, — сказал он. Капитан был крупным мужчиной, настоящим великаном, которому этот жеманный язык вовсе не шел. Так думал Рышард, полагая, что тот имел в виду презренную торговлю телом, которая велась внизу. Однако речь шла о других, непосредственных неудобствах: если нью-йоркская служба здравоохранения, которая будет осматривать пассажиров третьего класса на предмет заразных или инфекционных заболеваний, проведает о том, что пассажиры первого класса спускались во время плавания вниз, то последние могут быть тоже подвергнуты карантину.

— Спасибо за вашу заботу, — сказал Рышард.

Они разговаривали в курилке, куда обычно переходили все мужчины по окончании обеда (их жены и дочери беззаботно болтали в будуаре для дам) и где Рышард освобождал себя от обязанности вести вежливую беседу и сидел немного в стороне, курил трубку, наблюдал и прислушивался. Разгоряченные спиртным мужчины говорили в основном об акциях и процентах (он мало что в этом смыслил) или рассказывали о своих амурных похождениях (он пытался угадать, кто из них был с Норой), в то время как сам Рышард развивал в себе элементарную выдержку и добродушное безразличие. «Какое гигантское расстояние преодолел я на этом корабле!» — думал он. Не только множество миль, но и множество лет отделяли его теперь от того неопытного юнца, который сел на пароход в Ливерпуле. Как быстро движется интеллект! Быстрее всего на свете.

К концу плавания погода ухудшилась (в один из дней разбушевался настоящий шторм), и Юлиан, которому словно не хватало подобной встряски, внезапно почувствовал, что уже оправился от морской болезни и может вернуться к обычному режиму корабельной жизни.

— Ко мне снова вернулись силы, — заявил он Рышарду, — будто я прошел курс лечения.

Океан успокоился, и они стояли вдвоем, опираясь на перила. Юлиан предупреждал Рышарда о некоторых различиях между британским и американским английским («Билетная касса — это ticket-office, багаж — baggage, вокзал — depot…»), и тут на палубу вышла девушка из Филадельфии.

— Вот вы где! А я вас везде ищу.

— Ах вот как, — сказал Юлиан.

Она подошла ближе.

— Доброе утро, мисс, — поздоровался Юлиан. — Прекрасный день, вы не находите? Не правда ли, жаль, что это восхитительное путешествие скоро кончится?

— Хочешь ее? — спросил Рышард по-польски. — Она — твоя.

— Что вы сказали? — спросила она. — Моя мама говорит, что невежливо говорить то, чего другие не понимают.

— Я сказал профессору Сольскому, что вы нашли меня просто очаровательным и жаждете перезнакомиться со всеми польскими джентльменами.

— Мистер Крул, как вы смеете такое говорить? Ведь это же ложь!

— Извините меня, — сказал Юлиан, — извините, мисс, — и убежал.

— Какой вы гадкий! — вскрикнула девушка. — Теперь ваш друг ушел. Если вы хотели нас познакомить, то нельзя было так себя вести. Да он смутился еще больше, чем я, — она замолчала, а затем погрозила пальчиком Рышарду: — О, какой же вы гадкий-прегадкий! Значит, вы нарочно смутили своего друга?

— Да, чтобы остаться с вами наедине.

— Мы можем остаться наедине только на минутку. Я должна вернуться в каюту, чтобы помочь маме выбрать платье, которое она наденет сегодня на прощальный ужин. Но я принесла вам вот это, — девушка протянула маленький альбомчик в красном плисовом переплете и с позолоченным обрезом.