— Я. — Смех шевельнулся в ее горле и курлыканьем прорвался наружу. — Не обижайся. Пойдем мороженое есть, я угощаю. Не ломайся. А то мне проку от заработанных денег не будет.

Недалеко от «Ренессанса» нам повстречалась старуха в длинном темном платье. Лицо ее пряталось за плотной вуалью, свисавшей с широких полей соломенной шляпы с ветвью искусственных цветов на тулье. Зайчик подбежала к ней, сказала что-то на ухо и сунула в руку монету. Потом схватила меня за рукав и потащила в кафе. На ступенях я оглянулся: за проходящим трамваем мелькнула шляпа старухи, и мне почему-то показалось, что где-то я ее уже видел.

В «Ренессансе» Зайчик внимательно изучила меню и выбрала по шарику персикового, виноградного и лимонного. Я, поколебавшись, остановился на шоколадном, ванильном и крем-брюле. Над нами навис официант.

— Ты пить что будешь?

— Сидр, пожалуйста.

— А я — рэд булл, — она засмеялась, — гадость конфетная, а все равно нравится. Так ты у Аптекаря работаешь? Классный он мужик.

— А ты откуда знаешь?

— В этом городе, — она дернула плечом, — все про всех знают.

Она аккуратно ела мороженое, время от времени облизывая быстрым язычком верхнюю губу.

— А почему тебя зовут Зайчик? Ушки у тебя вроде нормальные.

— Ушки нормальные, — охотно согласилась она, — и хожу я нормально, не вприпрыжку. Это Художник так меня прозвал. — Она облизнула ложку. — У него картинка никак не выходила. Мне-то здорово нравилось, и похоже. Но он все стирал, переделывал, потом порвал лист и говорит: «Ты как солнечный зайчик — все видят, а поймать никто не может».

Смех снова шевельнулся в ее горле, а я даже позавидовал, как это он, Художник, всегда точно все определяет. Она и впрямь была легким сгустком света. Люди вокруг поглядывали на нее, и на их лицах было то недоуменно-напряженное выражение, которое бывает, когда человек пытается припомнить что-то давным-давно забытое, возможно, то время, когда биржевой курс и последние новости ничего не значили по сравнение с солнечным зайчиком, танцующим на аллее парка.

Потом мы шли по набережной, мимо обветшалых особняков с колоннами и облупленными кариатидами, мимо новых, блестящих темными стеклянными стенами отелей, и ветер прижимал к нашим ногам летающие по тротуару пластиковые пакеты и обрывки бумаги. Она рассказывала мне про свою труппу, про то, что мечтает поехать учиться в парижскую школу уличного театра, но жить в Париже не хочет, потому что жить в городе без моря нельзя. Волны с шумом разбивались о камни, и соленые брызги поблескивали в кольцах ее черных волос. Она рассказывала про своих родителей, про старшую сестру, душевнобольную, про то, как она их любит, но жить с ними не может.

— Мы, правда, очень любим друг друга, — она беспомощно разводила руками, — но они из своего несчастья выстроили крепость. — Пальцы ее руки отбрасывали прилипшую ко лбу влажную прядь волос и, взлетая вверх, чертили на фоне начинающего розоветь неба замысловатый арабеск. — А я не могу жить в крепости.

Мы шли мимо парка Каприади, мимо памятника Неизвестному солдату, я рассказывал ей про кавалеров, про их застолья и беседы, про чучело крокодила, про древние окаменелости, про Аптекаря.

— Теперь я понимаю, отчего ты другой, — задумчиво проговорила она. И в ответ на мой вопросительный взгляд сказала: — Мне тоже со взрослыми интереснее. С Художником. С Кукольником — мы несколько раз вместе работали. А с молодыми… Какие-то пустые они. Травку покурят, о машинах поговорят и тут же лезут лапать. А ты… вот уже четыре часа прошло… ни разу ко мне не полез, даже как бы нечаянно. Да не красней ты, дурачок!

Время летело. Тени домов и деревьев росли, вытягивались и, словно не рассчитав своих сил, исчезали. В бледно-фиолетовом свете зажегшихся фонарей мы стояли на трамвайной остановке. Вот сейчас, через минуту, подойдет трамвай, и она растает в ночи, словно последняя искорка закатной пиротехники в быстро темнеющем небе.

— В зоопарке, — сказал я, — слоненок родился. Слониха, она два с половиной года беременна. И вот вчера он родился. Слоны в неволе редко рождаются, а тут вот — здрасьте-пожалуйста.

— Слоненок? — Она почему-то развеселилась. — Настоящий слоненок с ушами и хвостом?

— Да, — обрадовался я. — Хочешь его покормить? Я знаю ответственного за слонов, он друг Аптекаря. Ты когда-нибудь кормила слоненка?

— Нет, — подумав, сказала она. — Кошек кормила. Собак кормила. Еще хомяков. А слонов — нет.

— Это ужасно приятно, — заторопился я. — Ты даже не представляешь, какие они нежные, деликатные звери. — И я принялся описывать прикосновение слоновьего хобота.

— Только раньше четверга я не смогу. — Она вытащила календарик. — Сплошные репетиции.

Из-за угла показались два красных огонька. Пятый номер, «Вокзал — Водолечебница». Заскрежетали тормоза.

— Это мой. — Она вскинула сумку на плечо. Трамвай остановился. — Значит, до четверга? — Ее глаза вдруг оказались у самого моего лица, и мягкие губы скользнули по щеке. — Пока!

Она вскочила на подножку. Трамвай дернулся, набрал скорость и, стуча по рельсам, исчез. Я пальцем потрогал щеку. Не ладонью. Пальцем. И вдруг понял, что меня так распирает от счастья, что если прямо сейчас я, как выпущенный из рук воздушный шарик, взлечу в это ночное небо, то ничуть не удивлюсь.

В воздух я не взлетел, но когда через минут сорок ворвался домой, то Аптекарь, начав было: «Где это тебя черти носили?», оборвал фразу, с любопытством поглядел на меня и, хмыкнув, точь-в-точь как Художник, «ну-ну», сказал:

— Там, на кухне, жаркое. Разогрей. И салат возьми.

Я вдруг понял, что зверски голоден, хотя где-то читал, что от любви пропадает аппетит. А то, что я безнадежно влюблен, стало мне ясно с той минуты, когда я вошел в мастерскую.

Я отправился на кухню, быстро поел, принял душ и забрался в постель. Лежал, снова и снова перебирая в памяти каждое ее слово, каждый жест, каждое движение, когда пророчество Аптекаря холодной лапой прижало меня к кровати.

Среди множества разнообразных обществ, существовавших в нашем городе, одним из самых активных было общество феминисток «Нефритовые врата». Во главе его стояли Яэль и Шели.

Отцом Яэль был прославленный генерал, еще больше, чем своими воинскими успехами, знаменитый победами на женском фронте. Постоянно имея дело со смертью, утверждал Аптекарь, нельзя не быть Дон Жуаном. Повышенная сексуальная активность, свойственная многим военным, объясняется не мачоизмом, который толкает людей на это поприще, как полагают люди недалекие. Желание переспать с возможно большим количеством женщин, то есть в потенции зачать как можно большее количество жизней, является естественной реакцией на постоянную угрозу собственному существованию.