Первый и правильный ответ был: вернуть на место. Но как?.. Ехать туда снова не представлялось возможным, причем по многим причинам. Попросить кого-нибудь отвезти реликвии на капище — тоже невыполнимо. Во-первых, начнутся неизбежные вопросы по поводу их происхождения; во-вторых, сделать это смог бы только кто-нибудь из местных — татар или телеутов, а их отношение к сим предметам предсказуемой однозначно. Единственным человеком, который мог бы дать мне дельный совет, был Торбок, но он сошел на берег еще возле Юрги, отказавшись плыть в Томск. На прощание он все порывался сказать мне что-то, да не вышло. Теперь же я понял, о чем именно хотел говорить маленький телеут…

«Эх, Гриша, Гриша! Видать, не в добрый час привел ты ак-телгеров к священному месту Козыр-агаш. Думал, ученые люди увидят, восхитятся, может, наградят Торбока за приятность… А вот ведь что получилось. Один телгер — вор, другой — сам не знает, кто! Укрыватель…»

Чтобы как-то отвлечься от дурных мыслей, я отправился на прогулку по городку. Благо осенний день обещал быть солнечным — что, как известно, в Сибири является большой редкостью. Я спустился на первый этаж просторного и пустого в это время купеческого дома и вышел на высокое крыльцо, опоясанное резными балясинами. Внизу, на последней ступеньке, разлегся на солнышке веселый дворовый пес Брехун. Завидев меня, он радостно вскинулся и замолотил по ступеньке пушистым хвостом-каралькой. Вообще собаки сибирские видом своим изрядно отличаются от российских. Они широкогруды, поджары, с лихо закрученными хвостами и густой, длинной — в вершок — шерстью. Головы лобастые, с треугольными ушами торчком. Окрасом чаще рыжие с подпалинами, иногда — чепрачные, с темной спиной и светлым брюхом. Сибиряки их называют лайки, вероятно, из-за их звонкого задорного гавканья.

Брехун почему-то сразу проникся ко мне доверием и принял в круг жильцов дома, который ему доверили охранять. Я спустился с крыльца и протянул собаке руку. Пес лизнул мою ладонь и вскочил, готовый следовать за мной, но я строго сказал ему:

— Сидеть, Брехун! Стереги дом. — И он, к моему изумлению, прекрасно понял и снова улегся на ступеньку крыльца.

Я вышел из ворот на довольно широкую улицу, носившую название Миллионной, и по скрипучему дощатому настилу не спеша двинулся в сторону торговой площади, что раскинулась возле пристани. Вчера, уставшие с дороги, мы с Горлановым толком даже не осмотрелись там. Теперь же мне представилась такая возможность, и грех было ею не воспользоваться.

Невзирая на ранний час, по улице уже вовсю двигался разнообразный люд — деловитые приказчики, шустрые посыльные, дворовые девки, спешащие на базар, и целая туча всяковозрастной ребятни. Туда же, в сторону базарной площади, тянулись по середине улицы груженные товаром подводы и телеги.

Остановившись на краю базара, я купил у толстой тетки стакан каленых кедровых орешков и встал в сторонке, наблюдая за суетой в торговых рядах. Однако спокойное умиротворение мое длилось недолго.

Не прошло и пяти минут, как, откуда ни возьмись, передо мной объявился сухощавый высокий старик в вылинявшем до белизны, когда-то синем кафтане, опоясанным между тем явно новым широким кушаком, расшитым сложным узором и с разноцветными кистями на концах. На ногах старика присутствовали широкие штаны из темной и грубой на вид ткани, заправленные в расшитые тесьмой ичиги,[35]какие носят многие охотники и промысловые люди. Узкое скуластое лицо старика было бронзовым, как и его руки. Но, видимо, не столько от загара, сколько по природной смуглости. Я сказал «старик», хотя на возраст его указывали только густые седые волосы, выбритые на висках и собранные сзади в длинный хвост, перехваченный витым разноцветным шнурком. Кожа, напротив, выглядела молодо — гладкая и блестящая.

На шее у старика поверх кафтана висело странное ожерелье, состоявшее из стеклянных и костяных бусин разного размера, а в самой середине помещалась восьмиугольная пластинка из желтого металла — вероятно, золотая — с мастерски выгравированным на ней изображением то ли сказочной птицы, то ли дракона.

Старик пристально посмотрел мне в глаза и произнес хриплым каркающим голосом:

— Бир шуны кайсы сина тыешле тугель![36]

— Простите, не понял… — ошеломленно пробормотал я.

— Он говорит, чтобы ты вернул украденное, — раздалось сзади.

Я судорожно дернулся, оглянулся через плечо. В полушаге от меня, прислонившись к столбу коновязи, стоял молодой парень в одежде приказчика. Однако его раскосые глаза и выступающие скулы, да и явный акцент, выдавали принадлежность к одному из коренных сибирских племен — либо хакас, либо татарин.

— Я не понимаю, о чем идет речь, — выдавил я из себя, хотя уже все и сразу понял. Но что-то подсказало мне ответить именно так: никакого доверия или расположения к этим двум аборигенам у меня не возникло. Более того, появилось чувство отторжения, будто они собирались обокрасть меня самого.

— Тенгри ачулана, — снова закаркал старик. — Ул аласы киля узенэ тийешлене. Ялкыны-тилгэн белян Куклек-эт езлилярсинэ. И алартабарлар![37]— Его твердый как железо палец вдруг уперся мне в грудь.

— Подумай хорошенько, ак-кул, — с плохо скрываемой угрозой добавил сзади парень. — Тенгри добр, но не прощает обмана!

— Я же сказал, что… — вспылил я, снова оборачиваясь к нему, но парень исчез. Конечно, немудрено затеряться в базарной толчее, и все же неприятный холодок между лопаток заставил меня поежиться. Я тут же повернулся к старику, но тот тоже как сквозь землю провалился.

Невольно осенив себя крестным знамением и плюнув трижды через левое плечо, я решительно направился к сторожевой будке, что приметил в правом углу площади. На крыльце в три ступеньки, привалившись к резному столбику навеса, сидел седоусый казак и неспешно покуривал трубку. Его сабля в потертых и посеченных ножнах стояла тут же, прислоненная к дощатой стенке будки.

— Господин казак, — вежливым тоном обратился к нему я, совершенно не разбираясь в военных нашивках и значках, — не будете ли вы так любезны подсказать мне дорогу к дому купца Бахметьева?

Седоусый воин смерил меня долгим взглядом, кивнул вроде как самому себе и, не меняя позы, поинтересовался:

— А вы, сударь, часом, не из эхспедиции господина немца Миллера будете?

— Именно так. Я — адъюнкт Петербургской академии наук Степан Петрович Крашенинников, — представился я официальным тоном. — С кем имею честь?..

В глазах казака блеснуло любопытство. Он степенно поднялся, вынул трубку изо рта, одернул мундир и сказал:

— Хорунжий Томского государева полка Иван Стремных Михайлов сын. Извиняйте, ваше благородие, засумневался я, не признал сразу. Вижу только — лицо новое, да одежа… чудная. Это что ж, теперь все в столицах так ходят?