Петр Вайль. Я вернулся из Японии и, конечно, сразу собирался поделиться своими впечатлениями в нашей программе. Но шло время, и я все не знал, как к этому подступиться. Уроки Японии оказались столь ярки и необычны, что их очень трудно и осознать, и тем более внятно о них рассказать, уложить в некий комплект. Я бы сказал, тут такая же разница, как между европейским или русским букетом и японской икебаной – традиционным искусством аранжировки цветов. В любом букете отдельный цветок приобретает особое значение, соединяясь с другими, но в японском эта связь ослаблена. Вот я и решил отказаться от связного повествования, пойти по японскому пути. Назовем такой текст, допустим, “звуковой икебаной”.

Символ Японии – знаменитый вулкан Фудзияма. Я его так и не видел, хотя забрался довольно высоко в горы с такой именно целью. Но думаю, что так и должно быть, все правильно. Правда, меня не спросили, хочу ли я видеть Фудзияму или нет, просто не показали: она почти всегда в облаках. Образ ускользает, что, по-моему, и задумано: не зря у японцев очень много привидений и духов в живописи и в литературе. И вообще, идея недоговоренности – господствующая. В классическом искусстве Запада художник знает примерно столько же, сколько умеет изобразить, в современном может знать меньше, чем уметь. Японский художник всегда оставляет в запасе так много, что возникает комплекс неполноценности и уверенность в том, что сталкиваешься с чем-то превосходящим – интеллектуально, чувственно, духовно. Когда-то для Запада стало потрясением, что японец оставляет нетронутыми три четверти холста. Вот и Фудзияма должна не красоваться, а подразумеваться. О ней, как и обо всей Японии, можно и нужно не знать, а догадываться.

Уже с самолета начинается фантастический японский сервис. В самолете компании Japan Airlines стюардесс больше, чем на любых других линиях. Но потом понимаешь, что это как в футболе: если команда лучше играет, кажется, что игроков у нее больше. Японки лучше играют – беспрерывно появляются с подушками, журналами или чайниками. Но, надо сказать, и с перебором. Я развалился на свободных местах, заснул. Меня разбудили, сказали, что все в порядке, я могу спать, никто будить не станет. Поневоле вспомнишь анекдот про ненавязчивый советский сервис: “Не нравится – катись”.

Но всерьез если говорить, обслуживание впечатляет. Кондуктор входит в вагон поезда, низко кланяется пассажирам и только потом начинает проверять билеты. Я не видел, чтобы попался безбилетник, но думаю, что и его отводят в полицию с поклонами. Шоферы такси все в белых перчатках и с манерами маркизов. У меня знакомых маркизов нет, но у них должны быть, по-моему, именно такие манеры. То же самое – официанты, швейцары, продавцы. Никаких чаевых, конечно. Не придет ведь в голову дать на чай маркизу. Я раз в кафе оставил по привычке на столе мелочь – так за мной гнались два квартала, чтобы вернуть эти три монетки.

Перед путешествием много читаешь про народ и страну. Прочел я про японский патриотизм, граничащий с заносчивостью и ксенофобией, и сразу же усмотрел дискриминацию по признаку чая. В самолете обычный черный чай разносят в стальном сосуде, а японский, зеленый – в изящной керамике. Правда, зеленый чай там вкуснее, это надо признать. Вот и вся ксенофобия, с которой сталкивается путешественник. Кстати, в Японии я каждый день по нескольку раз с огромным удовольствием пил зеленый чай. Вернувшись, купил сразу килограмм и ни разу не заварил. Конечно, тут дело в конформизме. Но среди японцев так легко стать конформистом: они создают некое силовое поле, вовлекаясь в которое начинаешь жить по их законам. И ведь никто не принуждает.

Например, я по своим российско-американским привычкам всегда перехожу улицу, глядя не на светофор, а на присутствие или отсутствие машин, и не только в Америке, но и в дисциплинированной Германии, например. А вот в Японии послушно стоял на пустых перекрестках, дожидаясь зеленого света. Никто, разумеется, не осудит (корректность повсюду, повторяю, безупречная), но есть ощущение, что все окружающие буквально умрут, если ты двинешься на красный свет. Умрут даже не от стыда или страха за тебя, а просто перед лицом не имеющего названия ужаса.

Токио – один из самых уродливых городов, которые я видел. Наш эклектичный Нью-Йорк рядом с Токио – чудо гармонии, Версаль. Снова ощущается, как и с сервисом, перебор. Япония дальше всех ушла по пути технической цивилизации. Кажется, что дальше, чем нужно. Вокруг – нагромождение конструкций, режущих глаз. И дальше, на всем протяжении от Токио до Осаки, как будто рабочие окраины Магнитогорска, только внезапно выросшие вверх и вширь. И чем дольше я был в Японии, тем больше задумывался: как же они готовы пренебречь внешним видом ради внутреннего, как они озабочены интерьером.

Отдельный разговор – советская тема в Японии. Я каждый день читал местные газеты. Я не владею, конечно, японским, где уж там, просто в этой во всем сверхразвитой стране выходят четыре ежедневные англоязычные газеты. Так вот, острый интерес к Советскому Союзу присутствует, и немалую роль в этом играет давняя обида за пол-Сахалина, Кунашир, Шикотан. А где обида – там всегда неравнодушие, интерес. В то время, когда я был там, в двух кинотеатрах Токио и одном в Киото шли ретроспективы Тарковского, “Мой друг Иван Лапшин” Алексея Германа, в театральном репертуаре – Чехов, “Вишневый сад”. Но это, я думаю, чисто апрельская примета – время цветения японской вишни, сакуры. “Вишневый сад” – сезонный спектакль.

Как-то я включил в гостинице телевизор и попал на урок русского языка.

– Меня зовут Лена. А как вас зовут?

– Меня зовут Андрей.

И так далее. Потом эстрадный певец исполнял песню. Слова до того диковинные, что я даже списал их:

А по низу идут японские титры. Я представил себе телезрителей. Думают, наверное: как близки, если разобраться, эти русские с их чисто японскими символами! Ведь в каждом японском стихотворении присутствует так называемый Ки – элемент, вызывающий ассоциации с временем года и определенным настроением. Допустим, какая-нибудь умолкшая цикада непременно означает возлюбленного, навсегда ушедшего в сентябрьских сумерках. Но откуда же японцам знать, что яблоки на снегу – никакой не символ, а просто набор слов, возникший в сумеречном сознании массовой культуры.

Япония на девяносто девять с половиной процентов состоит из японцев. На фоне такого единообразия поневоле встречаешь как знакомого каждого человека европейской внешности. Лицо – как визитная карточка. Ясно, что тебе с ним по пути. Даже и буквально – не на промышленный же гигант он направляется, а, как и ты, в храм, в музей, в ресторан.

Особо проявляется редкая славянская близость. В Киото, у монастыря Дайтоку, я был участником случайной встречи русских из Нью-Йорка, чехов из Кейптауна и поляков из Мельбурна. В такой встрече есть грустный оттенок. Что-то ведь побудило всех этих людей покинуть соседние родины и так просторно рассеяться по свету. Но, верный своему оптимизму, я вижу в таком факте знак меняющегося мира, мира тотально проницаемого. О чем-то это говорит. Да попросту о том, что границ становится все меньше. А главное, это делается все привычнее. Только представить – люди из Европы, обитающие в Америке, Африке и Австралии, встретились в Азии. И всего только назвали друг другу имена, выпили пива и разошлись, как будто так и надо. Значит, так и надо.