— А теперь?

— А теперь подождем.

Ждали день. Ждали два.

На третий день Храпешко открыл форму и вынул оттуда какой-то предмет, с которого начал потихоньку счищать золу.

Было двенадцать часов ночи. Полночь. Луна была яркой и круглой, как каравай.

То, что все потом увидели, было самым красивым, что они видели когда-либо, и в то же время самым странным.

Это был лик Богородицы Девы Марии.

Да не простой лик, главное, он светился. Сиял, как керосиновая лампа. Но без всякого керосина.

Те немногие из людей постарше, кто верил в чудеса, опустились на колени и стали молиться. Другие, помоложе, отошли в сторону, а дети позакрывали глаза руками, чтобы не ослепнуть от света.

— Здесь, в этой Марии собран свет всех дней года. Триста шестьдесят пять дней света в этой Марии. И любой, кто прикоснется к ней, почувствует ее свет.

— Я не боюсь, — сказал один любопытствующий. Встал и потрогал.

И ушел в себя. Навсегда. Говорят, что он больше никогда не проронил ни слова.

Некоторые убежали как можно быстрее, потому что поняли, было у них такое чувство, что дело тут нечисто, и что это какая-то магия. Что же еще? Большинство людей сначала просто удивились, но после первых минут воодушевления и они начали опасаться. Невероятно, с какой скоростью воодушевление превратилось в страх. Какой-то страх перед неизвестным и, возможно, перед непонятными силами, овладевшими разумом Храпешко. Поэтому все присутствующие вместе с детьми отступили на несколько шагов назад.

— А почему бы тебе не начать вновь заниматься садоводством и виноградарством? В этом ты действительно хорошо разбирался.

Храпешко ничего не ответил, только молча склонил голову, и в то время как все, усталые, стали расходиться по домам, чтобы заняться своими собственными делами, он закрыл лицо руками и неравномерно задышал. Маленькая рука стала гладить его по голове. Рука его сына.

И это был самый прекрасный момент в его жизни.

Далеко оттуда.

Один мастер, специалист по изготовлению исламского стекла, Шакир Мусаоглу из Бейкоза, чье детство прошло в кропотливом изучении отцовского ремесла, который сам в последние годы жизни Селима Третьего учился в мастерской Мехмеда Деде, того, который довел до совершенства процесс изготовления стекла чешми-бюльбюль, глаз соловья, в Инджиркёе недалеко от Бурсы, лично предстал перед стариком по имени Тахир-эфенди, управляющим округом, по его требованию.

— Вчера из далекого путешествия, — сказал Тахир, — вернулся мой верный друг, любитель произведений художества и искусства, не только турецкого, но и европейского, Хафиз Деде. Ты знаешь, что когда он приезжает, то всегда приносит свежие новости, конечно, из области искусства, потому что нас, художников, только оно и интересует.

Пока Тахир-эфенди говорил это, сердце Шакира прыгало, как будто предчувствуя какую-то радость.

— Он сказал, что по пути назад он остановился, чтобы напоить лошадей, у реки Вардар. Ты знаешь, где это? Знаешь. И что там он узнал, случайно прослышал, о человеке, некоем христианине, вернувшемся из Центральной Европы, обогащенным знанием в производстве христианского стекла. Художнике. Безумце. Мечтателе. Делает чудеса!

— Ооооо! — воскликнул Шакир в возбуждении.

— Ты знаешь, что наше стекло бейкоз широко известно не только на востоке до Индии, но и во всей Европе. Кроме того, наше стекло и его производство ведут свою историю от мастеров сельджуков и византийцев. Ты и сам стал мастером в выработке этого стекла, вдохновленного Аллахом — чешми-бюльбюль.

— Ваша правда, эфенди.

— Кроме того, твои умелые руки донесли славу исламского стекла до дальних стран…

— Ваша правда, эфенди…

— И мне в голову только что пришла идея…

— ..?

— Что ты думаешь о соревновании?

— Что вы имеете в виду, эфенди?

— Вот что я думаю. Мы привезем этого человека сюда, в Бейкоз, и вы двое будете соревноваться, сделаете что-нибудь стеклянное, я еще не придумал что, ничего в голову не приходит, но что-нибудь особенное, что было бы достойно уважения. Кто победит, лично предстанет перед великим султаном. А ты понимаешь, что это означает — пожизненную славу и власть!

— О! — взволнованно сказал Шакир, — я думаю, что идея замечательная, и заранее знаю, что я выиграю, потому что в последнее время я разработал специальную методику которая…

— Не надо ничего мне сейчас рассказывать… но если ты готов на такое дело, я немедленно пошлю людей, чтобы они привезли этого человека.

— Посылай, эфенди…

Отправились.

Прибыли.

Ехали верхом на вороных конях мимо белых деревень.

Останавливались по пути, чтобы попить воды.

Некий Муса, его свита и его конь.

Проезжали мимо маленьких городков и высоких гор, проезжали мимо виноградников и мимо неглубоких извивающихся каналов. Кони разбрызгивали воду во все стороны. Взгляд Мусы скользил по течению реки Вардар. Вверх. С ним десяток всадников, чьи имена вообще не важны. Всюду, где они проезжали, крестьяне, едва завидев их, уводили детей по домам. Хватали их и приказывали спрятаться. Женщины в поле ложились на живот в высокой траве, а дети забирались на вершины деревьев.

Мужчин нигде не было.

Мужчин не было. Они исчезли или ушли куда-то. Муса остановился в одной, казалось, заброшенной деревне, чтобы отдохнуть. Нигде ни шороха, тишина. Никто не знал, да и предположить не мог, что Муса вышел на охоту за чистым искусством.

Через несколько дней они доехали до места, где жил Храпешко.

Он был в мастерской, в которую уже давно никто не заходил, потому что там делались бесполезные вещи: всякие безделушки и маленькие украшения.

— Мы пришли во имя искусства, — сказал Муса вместе со всеми другими, ехавшими за ним.

— Ну да! Так мы и поверили, — сказали крестьяне, попрятавшиеся по домам, — и другой Муса, сборщик налогов, тоже так говорил, а гляди, что вышло…

— Правду говорю, мы приехали за искусством…

Потом Муса начал подробно рассказывать, что великий тот-то и тот-то оттуда-то и оттуда-то приглашает Храпешко на соревнование со знаменитым мастером исламского стекла Шакиром Мусаоглу.

— А если я не захочу? — спросил Храпешко.

— Ты не можешь не хотеть, ибо никакой художник не отказался бы от такого предложения. Дело не в деньгах, деньги будут, дело и не в славе, и слава придет, дело только в том, чтобы помериться силами в искусстве.

— Искусство не признает соревнований.