к Почацкому с вопросом: «Кто из сих господских отроков более прочих усерден в буквосложении? » — «Николай, сын Гавриила», — отвечал Почацкий. Поглядев на строчки, нацарапанные на табличке, господарь их одобрил. «Кто из отроков усерднее всех в словесности?» — спросил затем воевода. «Николай, сын Гавриила», — отвечал снова Софроний Почацкий и велел питомцу продекламировать латинские стихи Виргилия и Овидия и греческие — Гомера. И с удивлением, и с великим удовольствием слушал юного Николая господарь. А после повелел старику-наставнику: «Приведешь отрока ко двору, пусть послушает его государыня!». И Почацкий повиновался. Вначале привел ученика, словно говорящую куклу, для развлечения Екатерины-черкешенки и обеих княжон, Марии и Руксанды, дочерей покойной княгини Тудоски. Затем, по необходимости — в качестве канцелярского писца, для переписки бумаг, для составления под диктовку писем. А впоследствии также — как помощника самого Почацкого, приглашенного воеводой давать уроки княжеским дочерям. Николай был еще подростком, и никто не мог вообразить, что в те дни, когда он сидел рядом с учителем за лаковым столиком, среди стен, украшенных коврами, гобеленами и образами, среди диванов, устланных мехами, стульев, обитых бархатом, серебряными гвоздями, докучая нежным княжеским отпрыскам правилами латинской или славянской грамматики, силлогизмами или биографиями по Плутарху, — никто не смог заподозрить, что его душу охватывают все большее смущение и волнение, что в ней разгорается яркое пламя. Да и сам Николай не понимал еще, что с ним происходит. Чувствовал лишь, как это было необычно, возвышенно и прекрасно. И этот трепет впервые его охватил при чтении отрывка из «Метаморфоз»:

Не было моря, земли и над всем распростертого неба, —

Лик был природы един на всей широте мирозданья, —

Хаосом звали его. Нечлененной и грубой громадой,

Бременем косным он был, — и только, — где собраны были

Связанных слабо вещей семена разносущные вкупе,

Миру Титан никакой тогда не давал еще света,

И не наращивала рогов новоявленных Феба,

И не висела Земля, обтекаемая током воздушным,

Собственный вес потеряв и по длинным земным океанам

Рук в то время своих не простерла еще Амфридита...

Их было трое. В середине сидела прекрасная княгиня Екатерина, высватанная для своего государя в далеких Кавказских горах постельником Енаке Катарджи. По ее правую руку — княжна Мария, с удлиненным, бледным личиком, выданная позднее замуж за Януша Радзивилла, палатина Литвы. Слева идела Руксанда. Она была еще дитя, примерно одного возраста с ним, в шитой жемчугом шапочке и длинном платье, глядела немного исподлобья, отчего казалась сердитой. Не поздоровалась с ним, не пошевелилась, даже не улыбнулась ему. И все-таки он сразу заметил — в ней было что-то необычное. Такое чудо встречалось ему только один раз в жизни: в ту весну, когда кормилица, поддерживая, направляла его первые шаги по тропинке, поросшей едва проклюнувшейся травкой, во дворе их усадьбы в Милештах. Он остановился перед вишней в цвету (это он понял гораздо позже — что то была вишня и что она цвела), под облаком лепестков, раскачивающихся в лучах солнца; в этом белом облаке с протяжной песней роились пчелы, кружили причудливыми кругами мушки, над ними с ветки на ветку со щебетом перескакивал воробей, весело извещая собратьев на других деревьях о появлении человеческого птенца, который, едва научившись ходить, уже очарован прелестью природы. А он продолжал смотреть — с таким изумлением, так широко распахнув глазки, что бедная кормилица испугалась, — не сглазил ли кто ребенка?

Вот так же тогда в княжеском дворце, не зная еще почему, — он видел одну Руксанду.

Когда стихи отзвучали, Руксанда медленно, очень медленно подняла глаза. Ее карие очи блестели от слез: может быть от обиды, испытанной до его прихода, может — под впечатлением услышанного. Казалось, весь первозданный хаос — до прояснения и упорядочения сущего — собрался в этих вздрагивающих слезинках, — со всеми вселенскими битвами, враждой, вспышками пламени, смешением света и тьмы. И под конец — долгое прояснение: на ее губах затрепетала улыбка, словно в благодарность за стихотворение. Княгиня Екатерина промолвила несколько слов — он их не слышал, но смысл сказанного остался в нем все в том же хаосе, бушевавшем в душе.

Дамы поднялись и удалились. Для него удалялась она одна — княжна Руксанда с гибким станом, с покатыми прелестными плечиками. Ее плечи особенно запомнились ему; ее искал он потом неустанно в покоях его величества, во дворцах и храмах в стольном городе и, по воле судьбы, в самом логове султана, в Царьграде, а после ее замужества — в свинцовых далях востока.

Но хмурой он видел ее только в тот первый день. В других случаях, когда Почацкий приводил его с собой (учителю досаждала старость, он быстро уставал, но упорно старался, чтобы дочери его величества воеводы усвоили все, что он для них наметил), княжна встречала его весело, порой даже игриво, требуя, чтобы он рассказывал ей различные истории и читал стихи. И он, едва учитель оставлял их хотя бы на минуту, с жаром говорил с ней о богах и древних героях, о девяти музах — Клио, Талии, Евтерпе, Мельпомене, Терпсихоре, Эрато, Полигимнии, Каллиопе и Урании, о семи чудесах света — египетских пирамидах, Фаросском столпе, храме Артемиды в Эфесе, гробнице Мавзола, о колоссе, стоящем в Родосе, об обители богов на Олимпе, лабиринте на острове Крит и о многом еще другом на свете, великом и малом.

Как набирают воду разбитым или бездонным сосудом, так воспринималось учение старшей из княжеских дочерей, Марией. Чем затверживать какой-либо текст или решать задачку по арифметике, — уж лучше бы ее заставили вертеть мельничный жернов. И однажды, чтобы получше объяснить Марии то, что Руксанда усвоила с обычной легкостью, Софроний Почацкий пересадил ее из-за столика в середине комнаты за другой, стоявший в стороне. Его питомец остался с Руксандой, читая из четвероевангелия. Николай склонился над страницами со старославянскими письменами, но шептать стал совсем иное. Руксанда засмеялась в ответ — тихо и радостно.

— И увидел свет Дафнис в горах Сицилии, — шептал ученик по Диодору, — в прекрасных долинах, среди обильных плодами дерев, среди прозрачных источников. Его матерью была нимфа, отцом же — славный бог Гермес, покровитель пастбищ и стад, дорог и торговли, сын Зевса и Майи. Был он хорош собой и, взрастая, избалованный нимфами, прекрасно играл на свирели. Сама Артемида, богиня луны, сам Приап,