монастырь, спафарий поговорил с тамошними монахами, полистал книги, пергаменты и свитки в кованых сундуках в сумраке прохладных келий, послушал повести былых времен. Но более всего тронула его легенда о чудотворной иконе «пресвятой владычицы нашей богородицы девы Марии». Образ перешел к князю Александру Доброму из рук властителя Константинополя Иоанна Палеолога, посетившего в тот год Землю Молдавскую. «И спросил тогда Иоанн Палеолог, император, Александра-воеводу, какому царству или королевству тот подвластен; и ответствовал гос подарь, что володеет землей своей, ограждая ее мечом от любого из соседей». И сказал ему Палеолог: «Подобных мест, наделенных всей красой и благами мира, и любовью к земле своей не доводилось никогда нам видеть, ни слышать не приходилось о таких...». Так почему бы ему, Милеску, не написать книги о тех славных временах? Или начатый им перевод эллинского трактата под названием «Книга, а в ней — множество полезных вопросов для многих дел нашей веры»? Никак не найдет Николай времени, чтобы его закончить. Да и многое другое сумел бы, наверное, написать, перевести и истолковать, выпади ему хоть капля покоя, не отвлекай его от истинного дела суета высокой должности с ее обманчивым почетом и выгодами... Но если бы их не стало?.. Кто обратил бы еще на него внимание?.. Кому понадобились бы его труды?.. Кто бросил бы на него хотя бы взгляд, какой стала бы его цена в глазах родичей, всего боярства?.. И что сказал бы тогда отец?.. Кто снял хотя бы шапку перед ним, низвергнутым в ничтожество?..

Что же есть тогда грамотей и книжник? Человек, наделенный множеством друзей и мудрых советчиков. Такие у него имеются, это Ксенофонт, Демокрит, Цицерон, Платон, Аристотель, Пиндар, Софокл... Все верно, он сумел усвоить бесчисленные суждения философов, писателей, прославленных в веках царей. Но в итоге, чтобы правильно прожить жизнь и верно, честно вести себя в ней, нужно иметь также собственное мнение обо всем... А если его у тебя нет?..

— Ох и духота! Ну и душно! — неустанно бормотал между тем Лошадка. — Ох-ох, я-то глаголю да глаголю, а твоя милость все глядит куда-то да глядит, до меня твоей-то милостии дела нет...

«Да ведь он о чем-то, кажется, говорит!» — спохватился Милеску.

— Говори, твоя милость, боярин Григоре, говори... Куда бы я ни глядел — слух мой для тебя открыт...

— А я-то думаю, и вполуха не слушаешь... Не слушаешь ты меня, не спорь... Ибо, кто есть я и кто — твоя милость? Я — боярин второй руки, невесть кто, подуй — и нет меня. Твоя же милость — великий спафарий, вкушаешь кофий на фарфоре, сидишь за столом воеводы... Я-то думал — старые друзья для твоей милости что-нибудь да значат...

— Значат, боярин Григоре, не сумлевайся.

— Меня, твоя милость, не обманешь...

— Может, у твоей милости есть челобитие для князя?

— Разве нынче об этом речь, боярин Николай?.. думалось мне недавно — годы-то идут, мы стареем, и чем больше стареем, тем дальше друг от друга уходим: твоя-то милость все вверх да вверх, ого, высоко забралась, тогда как я — во что однажды плюхнулся, в том поныне и болтаюсь...

Милеску напрасно пытался догадаться, куда тот метит и что его гнетет. Но в памяти всплыла поговорка старого пасечника. «Если на исповеди — лиса, береги гусей!» И он вдруг спросил:

— Детские годы Алеку Стырча, казначей, и твоя милость провели вместе?

— Конечно, — не совсем уверенно промолвил Паладе.

— И вы были соседями?

— Конечно, друг-боярин Николай...

— И вотчины ваши рядом лежали?

— Да...

— И по праздникам друг к другу ездили, во здравие вздымали чаши?

— Конечно, так... Как велит обычай, издревле...

— А сегодия?.. Сегодня ты отрекся от любви, что была между вами прежде, и предал его?

— Не предавал я Алеку, боярин Николай, клянусь богом! Признался только господарю, что учуял в ту ночь...

— Ну что ж, недаром говорит мудрый царь Соломон: посеявший зло пожнет лихо. А Иисус Сирах к тому добавляет: что бы ты ни делал, помни о конце!

— Молю, боярин, не кляни меня так жестоко... Человек я смиренный и честный...

Милеску, однако, вспомнились строки из «Антигоны»:

...Ведь нет у смертных ничего на свете,

Что хуже денег. Города они

Крушат, из дому выгоняют граждан,

И учат благородные сердца

Бесстыдные поступки совершать,

И указуют людям, как злодейства

Творить, толкая их к делам безбожным...

Григоре Паладе, не слышавший о Софокле, которого как раз пытался перевести на молдавский язык Милеску, в душевной простоте подумал, что спафарий повторяет какой-нибудь псалом.

— Великий и сильный никогда еще не миловал малого и слабого, — пробубнил он плаксиво. — Таков уж закон.

— Стырче милости уже не нужны...

— Стырче-то... Так уж было суждено. Помилуй его господь! Когда государь, Александр-воевода, после дивана снял перстень с руки и вручил Иордаке Кантакузино, чтобы тот отдал его мне, всевышний творец послал мне в том знамение, что дела мои достойны благословения, и час уже недалек, когда мне будет уделено местечко где-нибудь поблизости от твоей милости...

— Если выроешь еще кому-нибудь яму? По одежке протягивай ножки, боярин!

— А ты жесток, спафарий, жесток... Ох и жарища нынче, ох и жарища!

Дорога была дальней, копыта добрых коней усердно взметали пыль, мысли путников блуждали неведомо какими тропками. «Что есть истина? — Истина есть Господне Слово. — А что гласит Слово Господа? Слово Господа возглашает Истину». Почему в памяти всплывают эти путаные обрывки чьей-то мудрости?.. Почему соскальзывают к нему по солнечным лучам со странным сиянием, проникая в душу, наполняя ее небывалым светом?.. Почему неизменно держатся в памяти, возвращая его к минувшим годам, к милым сердцу незабвенным веснам?

Как каждый добрый наставник, Софроний Почацкий, радовался удачам своих воспитанников по училищу, не упуская ни одного случая показать их думным боярам или самому воеводе и притом похвалить. Однажды (как раз когда юного Николая начали терзать различные сомнения: «что есть Истина? Что есть Господне Слово?»), зайдя в школу при храме Трех Святителей по своим делам, его величество князь Василий Лупу обратился