Это вечное возвращение есть не что иное, как бытие становления, необходимость случайного. Его не следует смешивать с возвращением того же самого, ибо идеей вечного возвращения Ницше утверждает единство многообразия, становление, стало быть, возвращение тождественно становлению, а не то же самому Вечное возвращение оказывается, по сути, избирательным: избирательным как мысль и как бытие.

Вечное возвращение как избирательная мысль выражается в том, что мысли и верования предопределяют выбор человека в его поступках и деяниях. Эта мысль преобразует человека, она постоянно ставит перед ним вопрос: «А точно ли я могу это сделать несчетное количество раз?» На него Ницше отвечает своей доктриной, которая учит: «Живи так, чтобы тебе хотелось еще раз прожить свою жизнь, это твоя обязанность: ибо всё равно тебе предстоит жить заново!»[1621]

Вечное возвращение как избирательное бытие означает, что возвращается единственно то, что может быть утверждено: возвращается активное становление, утверждается бытие сверхчеловека. Сверхчеловек в этом плане есть не что иное, как сосредоточение в человеке всего, что может быть утверждено, это высшая форма того, что есть, тип, представленный в избирательном бытии. А всё, что можно отрицать, отвергается в самом движении вечного возвращения, которое гонит прочь всё, что противоречит утверждению: нечистую совесть, злопамятство, нигилизм, реактивного человека, силы которого соединены с нигилизмом.

И всё же философ-пророк не до конца последователен в проведении идеи «вечного возврата» как бытия становления. В часы болезненного томления его охватывает мысль о вечном возвращении как цикле, в котором всё возвращается назад, в котором возвращается то же самое. Этого возвращения Заратустра страшится, ибо возвратиться должны нигилизм и реакция. Вот почему в Заратустре вопиет великое отвращение, великое презрение, вот почему он вещает, что не может и не хочет говорить о вечном возвращении. Но как только он выздоравливает, происходит перемена в понимании вечного возвращения: оно есть не цикл, не возвращение то же самого, а бытие становления.

Осуществленная выше реконструкция четырех великих идей Ницше составила основное содержание его опыта переоценки ценностей. Но наш рассказ о «философе-дицамите» был бы не полным без обращения к теме о посмертных судьбах, ницшеанства. Без преувеличения можно сказать, что вся первая половина XX века — это эпоха ницшемании, свидетельствующая о необыкновенно точном пророчестве «философа неприятных истин». Сбылся, правда, в карикатурном исполнении, подзаголовок книги о Заратустре: «Книга для всех и ни для кого». Точнее, сбылась первая его часть — «для всех». Феномен ницшеанства оказался на редкость популярным и общедоступным. Подмененный «цитатником Ницше», он ворвался в XX столетие, возвестив о пришествии «белокурой бестии». Канонизация Ницше началась еще при жизни. И первый шаг в этом направлении был сделан Элизабет Фёрстер-Ницше, сестрой философа, попытавшейся сотворить из брата посредством фальсификации его текстов из истребителя кумиров нового кумира. Фальсифицированными текстами Ницше зачитывались до дыр, они вполне отвечали запросам эпохи и, прежде всего, духу немецкого юношества, которое, будучи оболваненным идеологией национал-социализма, отправлялось на фронт с «цитатником Ницше».

Захлестнувшая в XX веке как западную, так и отечественную литературу тема «Ницше и нацизм» стала одной из излюбленных в обсуждении феномена ницшеанства. Но насколько правомерна сама формулировка этой темы? Она мне представляется не только безосновательной, но и бессмысленной, абсурдной. Ставить рядом на одну чашу весов, сопоставлять элитарную, аристократическую философию Ницше и плебейскую идеологию нацизма кощунственно, ибо это значит: или возвысить фашизм до элитарной философии, или, напротив, последнюю свести к популистской идеологии. Отождествлять Ницше с нацизмом всё равно, что связывать поэтическое мифотворчество с концлагерями. Ницше проповедовал личностность, индивидуальность, самость, нацизм же — массовость, конформизм.

Величие Ницше в том, что он воспевал культ личности, а нацизм — культ рабства. Ницше — это пророк, предугадавший вакханалию жестокости и заблаговременно предупредивший человечество о надвигающейся опасности обезличивания человека. А потому Ницше вел не к нацизму, а, напротив, предостерегал от него. Такого рода сопоставление можно было бы продолжать и дальше. Даже если условно свести высокую, интеллектуальную философию Ницше до обычной идеологии, то ее несовместимость с нацистской идеологией становится вопиющей.

Как известно, нацистская идеология имеет в своей основе следующие три основополагающие принципа: 1) пангерманизм, 2) антисемитизм,

3) славянофобия. Если рассмотреть отношение к ним Ницше в контексте всей его философии, то однозначность его позиции не вызывает никаких сомнений. Хотя философ-пророк и был наполовину немцем по крови, но всё же он не любил всё немецкое: ненавидел немцев, немецкую культуру, немецкую философию. Эту его ненависть можно, видимо, объяснить тем, что он видел в немцах ту нацию, на долю которой волею судьбы возложена задача пробудить дионисический дух в европейской культуре, быть наследниками античного мира528. Именно немцы, как полагал Ницше, должны были поставить современную культуру перед безошибочным судьей — Дионисом. Этим они искупили бы свой грех перед греками. Но, к сожалению, немцы не справились со своей исторической миссией. С присущими ему сарказмом и иронией он бросает в их адрес различные упреки на страницах своих многочисленных работ, начиная с самой ранней «Рождение трагедии из духа музыки…» и заканчивая скандальной «Воля к власти».

Вот лишь некоторые наугад выбранные цитаты, не требующие каких- либо комментариев: «Высокомерно неуклюжая и униженная развязная внешность, которая составляет характерную особенность немца»; «У немцев нет до сих пор никакой культуры, как бы они ни распространялись и ни важничали на сей счет» («О пользе и вреде истории для жизни»); «Ставить на первый план немецкое сочинение есть варварство, ибо мы лишены образцового немецкого стиля» («Человеческое, слишком человеческое»); «Стоит лишь прусскому офицеру начать говорить и двигаться, как он оказывается самой нахальной и самой противной фигурой в старой Европе» («Веселая наука»); «Всюду, где германцы прививали свою кровь, прививали они также и свой порок»; «В нынешней Германии пользуется немалым спросом всякого рода умничающее мошенничество, это связано с непререкаемым и уже осязаемым запустением немецкого духа, причину коего я ищу в питании, состоящем сплошь из газет, политики, пива и вагнеровской музыки…» («К генеалогии морали»); «Человек ли вообще Вагнер? Не болезнь ли он скорее? Он делает больным всё, к чему прикасается, он сделал больною музыку… Вагнер — великая порча для музыки»; «Немцы, замедлители par excellence в истории, теперь самый отсталый культурный народ Европы» {«Казус Вагнер»); «Немцы — их называли некогда народом мыслителей, — мыслят ли они еще нынче вообще? Немцы скучают теперь от ума, немцы не доверяют теперь уму… „Deutschland, Deutschland fiber alles44, я боюсь, что это было концом немецкой философии…»; «Чем мог бы быть немецкий ум, кто только не размышлял об этом с тоскою! Но этот народ самовольно одурял себя почти в течение тысячи лет…»; «Германия слывет всё более плоскоманией Европы»; «Уже известно везде: в главном — а им остается культура — немцы не принимаются более в расчет»; «Что немцы хоть только выдержали своих философов, прежде всего этого уродливейшего идейного калеку, какой только существовал, великого Канта, это дает немалое понятие о немецком изяществе»; «Я не могу простить немцам, что они ошиблись в Канте и его „философии задних дверей44, как я называю ее…»; «Гёте — последний немец, к которому я отношусь с уважением» {«Сумерки идолов, ши как фшософствуют молотом»); «Сознаюсь, что это мои враги, эти немцы: я презираю в них всякого рода нечистоплотность понятия и оценки, трусость перед каждым Да и Нет… 3 Если не справятся окончательно с христианством, то немцы будут в этом виноваты…» («Антихрист. Проклятие христианству»); «Куда бы ни простиралась Германия, она портит культуру»; «По-немецки думать, по- и немецки чувствовать — я могу всё, но это свыше моих сил…»; «Первое | нападение (1873)[1622] было на немецкую культуру, на которую я уже тогда смотрел сверху вниз с беспощадным презрением»; «…я испытываю желание, я чувствую это даже как обязанность — сказать наконец немцам, что лежит у них на совести. Все великие преступления против культуры за четыре столетия лежат у них на совести!»; «Лейбниц и Кант — это два! величайших тормоза интеллектуальной правдивости Европы!»; «…Немцы | с их „войнами за свободу44, лишили Европу смысла, чудесного смысла в j существовании Наполеона, — оттого-то всё, что пришло после, что суще- u ствует теперь, — лежит у них на совести: эта самая враждебная культуре болезнь и безумие, какие только возможны, — национализм, эта nevrose nationale, которой больна Европа, это увековечение маленьких государств I Европы, маленькой политики: они лишили самое Европы ее смысла, ее! разума — они завели ее в тупик. — Знает ли кто-нибудь, кроме меня, путь из этого тупика?… Задача достаточно, великая — снова связать народы?…»; «Немцы вписали в историю познания только двусмысленные имена, они всегда производили только „бессознательных44 фальшивомонетчиков (Фихте, Шеллингу, Шопенгауэру, Гегелю, Шлейермахеру приличествует это имя в той же мере, что и Канту и Лейбницу; все они только шлейермахеры»[1623]; «„Немецкий дух44 — это мой дурной воздух: я с трудом дышу в этой, ставшей инстинктом, нечистоплотности in psychologicis, которую выдает каждое слово, каждая мина немца»; «Слыть человеком, презирающим немцев par excellence, принадлежит даже к моей гордости. Свое недоверие к немецкому характеру я выразил уже двадцати лет (Третье несвоевременное[1624]) — немцы для меня невозможны»; «Но немцы и есть canaille — ах! Они так добродушны… Общение с немцами унижает… Я не выношу этой расы, среди которой находишься всегда в дурном обществе»; «Напрасно я ищу хотя бы одного признака такта, delicatesse в отношении меня. Евреи давали их мне, немцы — никогда» («Ессе Homo»); «Мне уже неоднократно возражали, когда я воочию показывал кому-либо отсутствие немецкой культуры» («Шопенгауэр как воспитатель»); «По отношению К немецкой культуре у меня всегда было чувство, что она идет на убыль,.. Немцы всегда идут позади, с опозданием…»; «Немецкая культура нашего века возбуждает к себе недоверие» {«Воля к власти»); «Ограниченность в жизни, познании и суждениях — подлинный удел немцев как настоящих виртуозов филистерства» {«Отношение шопенгау- эровской философии к возможной немецкой культуре»). И хотя Ницше осуждал еврейский народ за то, что он привнес в мир иудейско-христианскую мораль, являющуюся эквивалентом морали декаданса и зла, всё же в целом он высоко отзывался о нем. Никакая форма антисемитизма неприемлема для него. Об этом свидетельствуют его многочисленные высказывания на страницах различных работ. Вот самые характерные: «Чем обязана Европа евреям? — Многим, хорошим и дурным, и прежде всего тем, что является вместе и очень хорошим, и очень дурным: высоким стилем морали, грозностью и величием бесконечных требований, бесконечных наставлений, всей романтикой и возвышенностью моральных вопросов, — а, следовательно, всем, что есть самого привлекательного, самого обманчивого, самого отборного в этом переливе цветов, в этих приманках жизни, отблеском которых горит нынче небо нашей европейской культуры… Мы, артисты среди зрителей и философов, благодарны за это — евреям»; «Евреи же, без всякого сомнения, самая сильная, самая цепкая, самая чистая раса из всего теперешнего населения Европы» {«По ту сторону добра и зла»); «С евреев начинается восстание рабов в морали»; «Евреи были тем священническим народом ressentiment par excellence, в котором жила беспримерная народно-моральная гениальность»; «Не люблю и этих новейших спекулянтов идеализма, антисемитов, которые нынче закатывают глаза на христианско-арийско-обывательский лад и пытаются путем нестерпимо наглого злоупотребления дешевейшим агитационным средством, моральной позой, возбудить все элементы рогатого скота в народе» («К генеалогии морали»); «Евреи — это самый замечательный народ мировой истории» {«Антихрист»); «Поистине, общество, от которого волосы встают дыбом! …Ни в каком ублюдке здесь нет недостатка, даже в антисемите. — Бедный Вагнер! Куда он попал! — Если бы он попал еще к свиньям! А то к немцам!» («Ессе Homo»); «Вся проблема евреев имеет место лишь в пределах национальных государств… Раз дело будет идти уже не о консервировании наций, а о создании возможно крепкой смешанной европейской расы, — еврей будет столь же пригодным и желательным ингредиентом, как и всякий другой национальный остаток… Тем не менее я хотел бы знать, сколько снисхождения следует оказать в общем итоге народу, который, не без нашей совокупной вины, имел наиболее многострадательную историю среди всех народов и которому мы обязаны самым благородным человеком (Христом), самым чистым мудрецом (Спинозой), самой могущественной книгой и самым влиятельным нравственным законом в мире» {«Человеческое, слишком человеческое»); «Евреи, чувствующие себя избранным народом среди прочих народов, и потому именно, что они суть моральный гений среди народов.*.»; «Европа обязана не малой благодарностью евреям по части логизирования и более чистоплотных привычек головы; прежде всего немцы, эта прискорбно deraisonnable[1625] раса, которой и сегодня всё еще не мешало бы „задать головомойку44. Повсюду, где евреям довелось оказать влияние, они научили тоньше различать, острее делать выводы, яснее и аккуратнее писать: их задачей всегда было — привести народ „к raison"»[1626] [1627] («Веселая наука»); «Было бы, может быть, полезно и справедливо удалить из страны антисемитических крикунов»; «Встретить еврея — благодеяние, допустив, что живешь среди немцев».