позволить, не прерывая гаммы. Он и не прерывался, пока не закончил ее отрабатывать, после чего бережно приставил офиклеид к ели, а сам поднялся с земли. Под медленно стихающие величественные звуки, скатывающиеся с гор в долину, к психиатру пришло осознание безнадежности положения: оказаться наедине с явно ненормальным пациентом (редкого причем физического здоровья и явно нерастраченных сил) на вершине горы, с которой он едва не свалился несколько минут назад. Тут он поспешно поднял боковое стекло, защелкнул дверцы и только тогда почувствовал себя в относительной безопасности. Но доброе, улыбчивое лицо Маклила, радушие, которое сквозило в каждой морщинке этого загорелого лица, оттеснили страх, прогнали осторожность, и, не успев сообразить, что же он делает, психиатр открыл дверцу и шагнул на траву, переполненный до краев души ясной радостью. Он обратился к Маклилу по имени, но тот либо не расслышал, либо не заметил в словах никакого смысла и просто протянул навстречу большую теплую ладонь, которую психиатр и пожал. В мозолистой руке Маклила ощущалась сдержанная сила слона, осторожно поднимающего себе на спину осыпанного блестками циркачонка. Психиатр внутренне улыбнулся своему сравнению, потому что Маклил вовсе не был особенно крупным, просто вокруг него витало ощущение уверенной и бережной силы. И, раз появившись, улыбка расплылась на лице психиатра и больше с него не сходила.

Он принялся объяснять Маклилу, что он — писатель, впитывавший всем своим существом виды по сторонам бегущей вперед дороги, которая незаметно привела его сюда… Но, не закончив своих жизнерадостных объяснений, психиатр вдруг каким-то образом осознал, что, хотя взгляд Маклила и четко сфокусирован на его лице, смысла слов он не различает: так слушают новую интересную мелодию. Казалось, Маклилу доставляло даже особое удовольствие внимать произносимым звукам — но не более того. И все же психиатр договорил свою речь. Маклил подождал немного как бы в предвкушении новых звуков, но не дождался, улыбнулся еще ослепительнее, чем прежде, и задорным кивком пригласил к себе в хижину. Психиатр последовал за хозяином, бормоча по дороге причитающиеся случаю банальности о прекрасных горных вершинах, чудном виде и т. п. Войдя в дом, он неожиданно рявкнул в безответную спину: «Вы что, не слышите, что я вам говорю?!» Но Маклил, не обернувшись, только махнул зазывно рукой.

На пороге комнаты психиатр застыл, хлопая глазами, пораженный сумятицей красочных мазков, покрывавших все кругом. Одну стену занимало огромное окно, за которым виднелись горы, колышущийся туман создавал ощущение движения. Остальные стены были завешаны белыми шенилевыми покрывалами, пол выкрашен белой краской, поэтому в комнате было даже светлее, чем снаружи. Напротив стены-окна стоял огромный мольберт, сработанный из ошкуренных шестов, в местах соединения скрученных проволокой. На мольберте красовалось громадное полотно, выполненное отчасти в манере беспредметной живописи в чистых и абсолютно несочетающихся тонах. Полотно передавало ощущение Цветового вихря, застывшего в комнате, и бесконечности, открывавшейся из окна. Детально были воспроизведены только офиклеид, похожий на загрузочную воронку какой-то адской машины, и несколько фиалок на переднем плане. Но форма (или фигура), изображенная в центре картины, вызывала отвращение, отталкивала не только зрителя, но и все окружающие ее на картине вещи и формы. Поняв, что фигура ему ничего конкретно не напоминает, психиатр почувствовал странное облегчение.

По обе стороны мольберта стояли другие картины, покрытые полосами, пятнами и пересекающимися плоскостями до боли ярких и чистых цветов. Психиатра осенило, что выполнены они были красками из тех нескольких дюжин маленьких баночек, которые так заинтриговали владельца магазина у подножия горы.

Там и сям в видимом беспорядке были расставлены глиняные статуэтки, многие из которых стояли на невысоких деревянных подставках. Одни подставки были ошкурены, другие покрашены, выпуклости и вогнутости третьих повторялись в скульптурах, стоящих на них, а все неровности четвертых замазаны глиной. Некоторые скульптуры окрашены, другие — нет, остальные ждут очереди — так, по крайней мере, казалось. Среди статуэток можно было обнаружить абстрактные объемы, уродцев с выпученными глазами, одну сумчатую женскую фигурку, одну гитару с ногами, несколько (правда, не очень много) привычных для всякого мало-мальски сообразительного и уважающего себя психиатра символов. Мебель, как таковая, отсутствовала. Полки разной длины и высоты, уставленные ящиками с гвоздями, штуками материи, консервами и кухонной посудой, тянулись по стенам. Стол скорее походил на верстак с тисками с одной стороны и еще незаконченным, но весьма изобретательно задуманным ножным гончарным кругом — с другой.

Кровати не было видно, поэтому психиатр спросил, где Маклил спит, и снова тот отреагировал на его речь не как на полные смысла слова, а как на вереницу приятных для слуха звуков, наклонив голову набок в ожидании продолжения новой мелодии. Тогда психиатр перешел на язык знаков, положив лодочку из ладоней себе под ухо и прикрыв глаза. Когда он открыл их, Маклил энергично закивал, подошел к стене, задрапированной белой материей, и вытащил из-за складок шенили гамак, один конец которого был привязан к стене, а другой Маклил повесил на крюк, вбитый в массивный переплет стеклянных панелей окна. Лежащий в гамаке должен раскачиваться между небом и землей, подобно гробнице Магомета: небо и горные пейзажи окружали спящего со всех сторон. Но восхищение идеей угасло, как только психиатр понял, что жесты Маклила предлагают ему незамедлительно лечь в гамак; он стал осторожно отступать с восклицаниями, которые должны были довести до сознания Маклила, что его вопрос был вызван чистым любопытством, что он абсолютно не устал и не хочет спать, черт побери! Но Маклил продолжал настаивать и в конце концов сгреб психиатра в охапку и отнес его в гамак, поступив с ним как с ребенком, разводящим капризы перед отходом ко сну. Всякое желание брыкаться и спорить зыбкая сетка гамака тут же пресекла, тем более что только теперь стала ясно видна за наклоненным наружу стеклом отвесная скальная стенка высотой по меньшей мере четыреста восемьдесят футов. «Ну, ладно, если вы настаиваете…» — подумал психиатр.

Лежа в гамаке, он два часа наблюдал за тем, как Маклил слонялся без видимой цели по комнате, и мысленно пытался поставить диагноз.

Он не хочет или не может говорить: моторная афазия. Не может или не хочет понимать чужую речь: сенсорная афазия. Не желает или не может ни читать, ни писать: алексия. Что еще можно предположить?

Психиатр вновь окинул взглядом комнату, уставленную художествами хозяина. Если все эти предметы и можно было отнести к искусству, то весьма условно, да и то некоторые изделия, выглядевшие лучше других, вышли такими явно случайно. Пристальнее вгляделся во всякие штуки из серии «Сделай сам»: вертящиеся лопасти ветряка во дворе?