Во время работы над «Минус один» Маше, конечно, приятно будет думать о том, что могла ли она тогда, гоняясь с ребятами по Фонтанке на прокуренном «Фокусе», представить себе, что через семь лет она будет — и так далее. Но к тому времени Маша научится испытывать подозрение ко всякой приятной мысли. Проблема в том, что мысль эта только на первый взгляд гарантирует будущее, которое невозможно помыслить сейчас. На самом деле в будущее она не конвертируется. И если сейчас происходит что-то, о чем ты не мог подумать раньше, то это случилось не благодаря времени, а вопреки ему. В действительности, в природе времени, как и любых неживых объектов Вселенной, заложено стремление к равновесному состоянию вещей: пусть все будет как есть. И если хоть что-то в этом мире течет и хоть что-то изменяется, то только благодаря личному усилию. Шутка, которая успела надоесть Маше еще в исполнении девиц с Моховой, вдруг снова развеселит ее, но объяснить Роме, почему она расхохоталась, она не сможет: все течет, все из меня! — Регина, тебе кто-нибудь когда-нибудь говорил, что ты сумасшедшая?

Семь лет назад Маша не знала, что за две недели с нуля можно снять разве что рекламный ролик. Когда из своего Мурманска вернулся Коля, работа только началась. Он позвонил утром, Маша была в машине вместе с А. А., и только рычащий из динамиков Уэйтс позволял надеяться, что он не услышал Колин радостный голос я тебя люблю! Маша сказала, что перезвонит, и взглянула на А. А.: ей было бы проще, если бы он спросил, кто это, но он не спросил. Понять, действительно ли он так сильно занят дорогой, было невозможно. Перезвонила Маша только в середине дня — когда вчетвером с ребятами они отправились есть блины, она, проверив, в кармане ли телефон, улизнула в туалет. И хотя каждый мальчик знает, что девочка проводит в туалете немало времени, все же, вернувшись, она боялась поймать на себе взгляд А. А. А. А., впрочем, внимательно слушал какой-то актерский анекдот. Глотая остывший чай, Маша поймала себя на ужасе перед мыслью: не слишком ли внимательно?

Да, Маша сказала Коле, что она не успела, что ей нужны еще две недели, и Коля сказал, что нет проблем. Она сказала, что не сможет встретиться, потому что с утра до вечера снимает, и Коля сказал, что, конечно, умрет от нетерпения, но не совсем. Но когда он спросил (в шутку, конечно) можно я хоть звонить буду? — Маше пришлось молчать. Молчать так долго, чтобы Коля наконец сказал понятно. И прежде чем вернуться в пахнущий горелым маслом зал, Маша долго мыла лицо холодной водой.

Вечером Маша с мануалом в руке лежала перед камерой на полу в комнате, когда А. А. из кухни на сигаретном выдохе крикнул: я тебя раньше никогда такой не видел. Квадраты таблиц стали наплывать на Машу со страниц мануала. Что? — Я говорю, что ты с камерой настоящая начальница. Властная, волевая, этот туда, этот сюда. Очень необычно, правда. Я тебя люблю. — Такую начальницу? — Разрешите вас поцеловать, товарищ директор? — А. А. уже стоял на пороге комнаты, и Маша отложила мануал со взбесившимися таблицами в сторону.

Причина, по которой Маша во что бы то ни стало хотела скрыть от А. А. факт измены, заключалась не в том, что Маше было стыдно (стыд перед А. А. она научилась преодолевать еще раньше, чем начала спать с ним в одной постели: Регина, признавайтесь, прочитали вы «Крейцерову сонату»?), а в том, что ей не хотелось его расстроить; объяснить, что то, что произошло, произошло не более чем случайно, она бы не смогла. То есть она знала, что А. А. заставит себя все понять и рано или поздно, через день ли, через два, придет к ней и скажет знаешь, Маша… Но Маша знала, что возможности разума не безграничны. Тот первый удар, который получил бы А. А., скажи она ему, что, мол, так-то и так, — Маша живо представляла себе это: молчание, спрятанные растерянные глаза, покрасневшие уши — этот удар остался бы в памяти тела, а Маша, какая бы сонная она ни сидела на утренних репетициях, уже знала, что память тела — это такая штука, которая не rewriteable. Было и еще кое-что — то, что заставляло Машу ненавидеть себя. Перебирая в голове все эти многоходовки взаимных уступок и обязательств, она вынуждена была признаться себе в том, что в конечном счете есть одна главная причина, по которой ей нужно оставить все, как есть, хотя бы пока, что в действительности она просто-напросто боится сорвать съемки.

Маша до самого начала августа строила кадры, экспериментировала с фильтрами и запрещала горе-артистам играть бровями. Что она не сможет уберечь А. А. от своей тайны, она уже не сомневалась, и каждый раз, когда это понимание вдруг застигало ее на площадке, Маша старалась работать быстрее и быстрее — не столько потому, что успеть бы до, сколько чтобы сосредоточиться на другом.

Коля позвонил спустя ровно две недели — вечером того самого дня, когда Маша, не вполне веря в то, что говорит, сказала: ну все, ребята, успели.

Пока А. А. чехлил камеру и грузил ее в машину, ребята принесли пиво, но Маша не могла пить: усталость от сделанной работы была ей знакома, но впервые она не могла подсластить эту усталость взглядом на то, что получилось. Ребята пели и считали «Оскары», прохожие щурились из-под лбов на сидящую на поребрике громкую молодежь, солнце нагревало бутылки, А. А. молчал и курил. Маша холодела от ужаса: она даже примерно не знала, с чего начинать монтаж.

Вечером Маша с А. А. были дома, заиграл телефон, и Коля стал объяснять Маше, что две недели прошли, и, может быть, получится потом еще, если ей нужно будет, но что камера нужна ему прямо сейчас, так что он где-то через час заедет, если она не против. Маша слышала, что Колины слова вязнут у него в киселе слюны, ей стало противно, что он не спросит просто о том, что ему нужно знать, а — ясно как светлый день, что — хочет выяснить это как бы невзначай. Тем не менее Маша, конечно, сказала Коле, чтобы приезжал, сказала А. А., что сейчас приедет Коля за камерой, и Коля приехал.

Роме, который будет допытываться, что это она целый день такая задумчивая, Маша скажет, что вспоминает свой первый фильм, — это тот, что ты в HFF отправляла? — да, дуракам везет, — и потом, когда они согласятся, что что-то не спится, выйдут из гостиницы и отыщут ночную шаверму недалеко от Potsdamer Platz, Маша будет говорить ему, что что-то в этом есть: снимать без денег, без студий-шмудий, потому что так ты никому ничего не должен, ну не получится и не получится, никто от тебя ничего не ждет. Рома будет улыбаться, потому что ясно же, что это дурь, что просто неудачный день, что завтра придется все переснимать, если будет погода, вот она и сходит с ума.

Но житейская правда тем и отличается от истины, что ее может быть много разной. Кроме всего этого, Машу будет мучить картинка, на которой Коля, ожидавший увидеть кого угодно — мальчика, папика, подружку, — когда ему открыл дверь А. А. (здорово, Озеров, давно не виделись), весь обмяк, смотрел на Машу (только не отвести глаз), смотрел на А. А. (здрасьте, Лексейлексеич), и А. А. обернулся на Машу, а потом, когда Коля вошел, протянул ему ладонь, и не мог же Коля не протянуть свою, и не было никаких сомнений в том, что А. А. все понял и именно поэтому настоял на том, чтобы Коля зашел, рассказал, как дела и так далее, и ей тоже пришлось сказать конечно, Коля, — хотя больше всего ей хотелось просто вышвырнуть обоих за дверь.