Шрифт:
Интервал:
Закладка:
«„Без Лютера не было бы и Людовика XIV“ (Figgis 1960, р. 81). Эта эпиграмма Фиггиса, — пишет он во втором томе той же работы, — была подвергнута критике как суждение, выходящее за рамки исторического анализа, однако нет никаких сомнений, что наиболее сильное влияние лютеранская политическая теория в Европе эпохи раннего Нового времени оказала на продвижение и легитимацию новых сплочённых абсолютистских монархий. Доктрины Лютера оказались в этом смысле настолько полезными, что даже самые видные католические сторонники божественного права королей в конце концов поддержали его главные политические аргументы».
Если обобщить эффект, произведённый книгой как «господствующим медиа», то это, конечно, идея победы знания над реальностью: мир может быть познан — расчленён и изучен, а затем собран заново. Пусть это и достаточно условная формулировка, но как принцип она наилучшим образом отражает «дух времени» Ренессанса-Реформации.
Неслучайно именно это удивительное время рождает рационализм картезианского сознания Рене Декарта, целостность всего сущего у Бенедикта Спинозы и монадологию Готфрида Вильгельма Лейбница.
Ну и как завершающий аккорд Просвещения звучат всеобъемлющая и всё, как кажется, объясняющая философия Георга Вильгельма Фридриха Гегеля и высокая нота свободного и весьма романтичного гуманизма Жан-Жака Руссо.
В эту же эпоху Исаак Ньютон встаёт «на плечи гигантов», и в мире появляется та академическая наука, какой мы её практически в неизменном виде знаем до сих пор. Рядом с ней с неменьшим энтузиазмом распускает крону могучее древо классического искусства — симфоническая музыка, большой европейский роман и т. д.
При этом весь этот труд интеллектуалов эпохи Просвещения несёт на себе отпечаток невероятной весомости, фундаментальности, законченности, полноты. Кажется, что они буквально прозрели сущее, добившись исчерпывающего толкования всех возможных образов, символов, знаков.
С другой стороны, мы наблюдаем, как в эту эпоху конституируется мораль. Да, она в основе своей по-прежнему религиозная, но теперь она существует уже вне лона Церкви, как некая самостоятельная сущность.
Благодаря Иммануилу Канту мы узнаём о «моральном императиве»: «Поступай так, чтобы максима своей воли в любое время могла стать принципом всеобщего законодательства». Сама эта формулировка, на мой взгляд, весьма симптоматична для эпохи Просвещения — «всеобщее законодательство».
Впрочем, всё это, на самом деле, не так существенно. Куда важнее действительная кодификация «норм приличия», «правил поведения», «признаков достоинства» и т. д. Проще говоря, сама логика создания ясных канонов того, что хорошо (достойно, благородно, возвышенно и т. д.), и того, что худо (ничтожно, порочно, безнравственно, позорно и т. д.).
Глядя из постмодерна, то есть из следующего — второго — модерна, это время назовут «временем великих нарративов». Впрочем, это неудивительно, ведь что такое хорошая книга, — а первый модерн создаёт «человека книги», — если не блестяще рассказанная история, имеющая завязку, драматическое развитие и кульминацию. Порядок, структура, полнота — вот иллюзии, в которых живёт человек модерна № 1.
Но, как и положено, уже внутри первого модерна начинает зарождаться второй. Причём, как считает, например, блестящий канадско-американский философ Стивен Хикс, провозвестником грядущего постмодерна становится не кто иной, как Иммануил Кант.
В тот момент, когда «всё прогрессивное человечество» создаёт «великие нарративы», призванные доказать превосходство знания и духа (в зависимости от контекста), сам Кант учиняет критику чистого, а затем и практического разума.
«Философия Канта, — пишет С. Хикс, — стала решительным отступлением от идей Просвещения и первым шагом в сторону постмодернизма. В противоположность описанию разума в Просвещении, Кант придерживался взгляда, что разум — это механизм формообразования. Он считал, что разум, а не реальность устанавливает условия познания. И он утверждал, что реальность сообразна разуму, а не наоборот. В истории философии Кант стал фундаментальным поворотом от априорной объективности к априорной субъективности […]
Из-за того, что способности нашего разума устроены определённым образом, мы в принципе не можем знать, какова реальность на самом деле. Мы можем знать только то, как наш разум сконструировал субъективную реальность такой, какой мы её видим. Этот тезис неявно присутствовал в размышлениях ранних философов, включая Аристотеля, но Кант сделал его очевидным и систематически использовал его».
И в самом деле, на смену Просвещению приходит «эпоха подозрения»: благодаря расцвету того самого разума достаточно быстро обнаруживается, что картина реальности, которую мы принимаем за действительную реальность, мягко говоря, далека от истины.
«Эпоха подозрения»
Карл Маркс с Фридрихом Энгельсом с революционным задором торпедируют устоявшиеся представления о самой сущности власти и общества. Оказывается, всё, что мы знали об устройстве социального мира, было не божественной данностью, снизошедшей на нас свыше, а лишь борьбой экономических сил, «классовой борьбой».
Чарльз Дарвин не просто, как Фридрих Ницше, заявляет о «смерти Бога», а фактически доказывает его несуществование. Его открытие столь революционно, что он сам себя начинает подозревать в чём-то зазорном. Более двадцати лет Ч. Дарвин не решается публиковать своё открытие: записи он делает начиная с 1837 года, а книга «О происхождении видов с помощью естественного отбора, или О сохранении благоприятных рас в борьбе за жизнь» увидит свет лишь в 1859-м.
Работы Альберта Эйнштейна 1905 года переворачивают наши представления о мироздании с ног на голову. В первой статье этой серии, которая вышла под названием «Об одной эвристической точке зрения, касающейся возникновения и превращения света», Эйнштейн даёт объяснение загадочному «фотоэффекту», вступая таким образом в мир квантовой механики. Там нас уже поджидают полуживые-мёртвые коты, квантово-волновые дуализмы и прочие спутанности — и это то, что не может не вызывать «подозрение».
Следующая публикация 1905 года — статья «О движении взвешенных в покоящейся жидкости частиц, требуемом молекулярно-кинетической теорией теплоты». Она вышла сразу после диссертационной работы Эйнштейна — «Новое определение размеров молекул», — и стала окончательным аргументом в пользу атомической теории вещества. И да, в ней же была создана одноимённая теория теплоты: оказывается, нам тепло и холодно — это не просто так, опять-таки не по «божьему промыслу», а всё дело в скорости движения атомов.
В этом же 1905 году выходит работа, которая сделает Альберта Эйнштейна знаменитым — «К электродинамике движущихся тел», в которой будет представлена, как её чуть позже назовут, специальная теория относительности. И следом же за ней Эйнштейн публикует статью с провокационным названием: «Зависит ли инерция тела от содержащейся в нём энергии?», где впервые будет отлита в гранках знаменитая теперь на весь мир формула E = mc2.
Последний гвоздь в крышку гроба первого
