Шрифт:
Интервал:
Закладка:
• в политических пристрастиях они тяготеют к социалистическим идеям.
Профессор социальных исследований в Массачусетском технологическом институте Шерри Теркл, автор книги «Одинокие вместе: почему мы ожидаем большего от технологий, чем друг от друга», которая более двадцати лет изучала влияние цифровых технологий на человека, говорит о новом типе одиночества — «глубоком и безнадёжном». Однако не следует думать, что современный человек тоскует о социальных отношениях.
Нет, соцсети и даже социальные искусственные интеллекты (например, голосовые помощники) становятся для нас средством имитации социального общения. Ш. Таркл считает, что современный человек, утрачивающий социальные навыки, даже чувствуя себя одиноким, боится близости. Технологии же дают ему ощущение контроля за социальным взаимодействием: «Мы надеемся, что с помощью технологий сможем поддерживать общение и в то же время быть независимыми от него», — говорит она.
Особый акцент Ш. Таркл делает на том, как изменяется в этих условиях отношение человека к самому себе. Уединение имеет большое психологическое значение — это, по её мнению, то состояние, в котором у нас рождается способность к самоанализу, настоящая тяга к отношениям, ощущение ценности других людей. Однако в цифровом мире у нас больше нет такого уединения, потому что мы «всегда на связи».
Ещё в 1996 году Ш. Таркл написала статью для Wired «Кто мы такие?»: «Мы движемся от модернистских расчётов к постмодернистскому моделированию, где „я“ представляет собой множественную распределённую систему», где она ещё до появления социальных сетей предсказала их последующее влияние на нашу психику и социальность. В завершение этой статьи Ш. Таркл писала: «Императив самопознания всегда был в центре философского исследования. […] Наша потребность в практической философии самопознания никогда не была так велика, а мы изо всех сил пытаемся найти смысл нашей жизни на экране».
Как следствие этого изменения социальности, брак перестал быть ценностью в прежнем смысле этого слова. Например, только 30 % миллениалов в США считают для себя брак необходимостью, тогда как среди представителей «поколения Х», когда они были в столь же юном возрасте, таких было более 47 %.
В моде — временное, ситуативное партнёрство. Иногда даже очень временное и очень ситуативное. Неслучайно в 2019 году Tinder заработал больше, чем любое неигровое приложение. В сумме на все приложения для знакомств было потрачено 2,2 млрд долларов, что вдвое больше, чем всего лишь пару лет назад.
Уже сейчас 125 млн американцев (а это 50,3 % из числа совершеннолетних) не женаты и не замужем. Тогда как в 1976-м таких было всего 37,4 %, а в 1950-м — и вовсе около 20 %. Половина шведских домохозяйств — это одинокие и бездетные взрослые. В Мюнхене, Франкфурте и Париже одиноких уже более 50 %.
Набирают силы новые форматы отношений — «открытые браки», полиаморные союзы, «гостевые браки», отношения в виртуальном пространстве и прочее. Судя по всему, на современных скоростях, в условиях информационной перегрузки и общего стресса у людей просто не остаётся душевных сил на построение долгосрочных отношений.
Автор бестселлера «Жизнь соло» Эрик Клиненберг сравнил душевное состояние «синглов» (людей, сделавших осознанный выбор в пользу одиночества) и людей, состоящих в традиционных парах. Его выводы не в пользу брака — синглы и в самом деле чувствуют себя лучше.
Поэтому неудивительно, наверное, что в североевропейских странах, по данным исследования, опубликованного в British Medical Journal в 2022 году, минимальный уровень людей, воспринимающих одиночество как проблему. Проще говоря, одиночки адаптируются и перестают переживать из-за отсутствия социальных контактов, эмоциональной близости и т. д.
К этому осталось добавить отношение к детям. Да, есть новомодное «чайлд-фри» (осознанная бездетность), но есть и общая тенденция: согласно исследованиям Pew Research Center за 2021 год, 44 % американцев в возрасте от 18 до 49 лет, не имеющие детей, говорят, что маловероятно или вообще маловероятно, что у них когда-нибудь будут дети, по сравнению с 37 %, которые сказали то же самое в 2018 году.
Если ещё раз вспомнить формулу естественной социальности, обусловленную особенностями нашего мозга и реконструированную Робином Данбаром, следует признать, что она — на каком-то базовом уровне — словно бы распадается. Как следствие, это ведёт индивидуального субъекта к утрате чувства собственной идентичности.
И эта же самая идентичность торпедируется, с другой стороны, самой множественностью личности современного человека, который всё больше дефрагментируется своими противоречивыми аватарами, разбросанными по социальным платформам — от Facebook[71] и LinkedIn до Tinder и персонажа внутри сетевых онлайн-игр.
Глава первая. Три фазы современности
Я вовсе не предполагаю, что отлично разбираюсь в современности. Современность — вещь, устанавливаемая только будущим и достоверная только в прошлом.
Концептуальная настройка, которая с таким трудом производилась человечеством на разных исторических этапах — начиная с того же Платона и Аристотеля, заканчивая опытами Великой французской революции, Советского Союза, Европейского союза и т. д., — больше не существует, а естественная социальность, скреплявшая до сего момента «фракталы» социальной общности, истончается и, по сути, шизоидно рвётся.
Общество переживает трансформацию одновременно и сверху (идеологии, культурные коды и т. д.), и снизу (социальные соты, обеспеченные естественной социальностью Данбара). Очевидно, что на фоне этих изменений и политика должна быть какой-то другой. И то, что она меняется, ни для кого не секрет. Но та ли эта политика, которая нужна такому распадающемуся обществу?
Если мы посмотрим на цивилизационные волны, то заметим одну важную тенденцию: появлению каждой следующей волны предшествовало изменение способов хранения и передачи знаний, а также инструментов коммуникации, или, как говорит Фредерик Барбье, автор книги «Европа Гутенберга: книга и изобретение западного модерна (XIII–XVI вв.)», «главенствующего медиа».
Не секрет, что переходу от аграрной волны к индустриальной предшествовало появление и достаточно быстрое распространение книгопечатания. Первый печатный станок был создан примерно в 1450 году трудами Майнца Иоганна (Иоханна) Генфлайша цур Ладена, которого мы знаем как Гутенберга (Zum gutter Berg, на красивой горе) — по названию дома, в котором он родился.
Уже через полвека, пишет Фредерик Барбье, «Европа покрывается россыпью „печатающих городов“, в которых „крутятся“ эти новейшие машины — типографические станки». Модерн, модернизм, вынесенный Ф. Барбье в подзаголовок его монографии, обусловлен качественным расширением доступа к знаниям и конституированию национальных языков, что делает возможным Ренессанс и Реформацию.
Но что значит «изобретение модерна»? Что такое этот самый «модерн»?
«Модерн», «модернизм», «модерность» — термины, восхо-дящие к латинскому modernus, английскому modernity, французскому modemite, что значит «современный». Это позволяет социологам, культурологам, искусствоведам и другим специалистам толковать данный термин достаточно вольно и широко: кто-то находит черты модерности в политической организации античности классической эпохи,
