с каждым годом становилось труднее, – и он не знал почему: то ли к нему наконец начала подбираться старость, то ли в ее поколении был какой-то изъян. Его сверстники набухали почками, цвели, а почуяв в воздухе вредоносный дух, складывали лепестки, как некоторые цветы на закате. Есть ли смысл с ней об этом говорить?

– Боже мой, – раздался возглас Гудфеллоу.

Подняв глаза, они увидели изнуренную фигуру в вечернем костюме и как будто с головой рассерженного сокола. Голова загоготала, сохраняя злобное выражение. Виктория прыснула.

– Это Хью! – радостно воскликнула она.

– Он самый, – прозвучал изнутри голос. – Помогите мне снять эту штуку.

Порпентайн проворно вскочил на стул и помог Хью снять маску.

– Хью Бонго-Шафтсбери, – бесцеремонно уточнил Гудфеллоу.

– Хармахис. – Бонго-Шафтсбери показал на глиняную голову сокола. – Бог Гелиополя и верховное божество Нижнего Египта. Вещь подлинная, маска использовалась в древних ритуалах. – Он уселся рядом с Викторией; Гудфеллоу нахмурился. – Буквально значит «Гор в горизонте», изображается также в виде льва с человеческой головой. Как Сфинкс.

– О, – вздохнула Виктория, – Сфинкс.

Она казалась настолько зачарованной, что Порпентайн озадачился: гоже или негоже так восхищаться египетскими богами-полукровками? Ее идеалом должен быть либо мужчина, либо уж настоящий сокол; нечто среднее не годилось.

Они решили не заказывать крепких напитков, а остановиться на фёслауере – вино было без указания года урожая, зато стоило всего десять пиастров.

– Как далеко вы намерены спуститься по Нилу? – спросил Порпентайн. – Мистер Гудфеллоу говорил, что вас интересует Луксор.

– Полагаю, это совершенно неосвоенная территория, сэр, – ответил Бонго-Шафтсбери. – С тех пор как Гребо в девяносто первом году раскопал гробницу фиванских жрецов, там практически не велось серьезных работ. Конечно, стоит посмотреть на пирамиды в Гизе, но все это жутко устарело после того, как лет шестнадцать-семнадцать назад мистер Флиндерс Петри исследовал их вдоль и поперек.

– Представляю, – пробормотал Порпентайн.

Сведения наверняка из какого-нибудь Бедекера. Порпентайн был уверен, что эта бешеная активность и целеустремленность в области археологии приведет сэра Аластера в бешенство еще до того, как завершится круиз. Разве что Бонго-Шафтсбери, как Порпентайн и Гудфеллоу, не собирался ехать дальше Каира.

Порпентайн замурлыкал арию из «Манон Леско», Виктория кокетничала сразу с двумя кавалерами, стараясь не отдавать предпочтение ни тому ни другому. Публика в ресторане поредела, здание консульства по другую сторону улицы было темным, лишь на верхнем этаже два-три окна еще горели. Возможно, через месяц огонь будет во всех окнах; возможно, весь мир будет охвачен огнем. Планируется, что пути Маршана и Китченера пересекутся у Фашоды в районе Бехр-эль-Абиад, всего в сорока милях от истока Белого Нила. Лорд Лэнсдаун, глава военного ведомства, в тайной депеше, направленной в Каир, предупреждал, что встреча состоится 25 сентября; послание это читали и Порпентайн, и Молдуорп. Внезапно лицо Бонго-Шафтсбери передернулось, словно от тика; Порпентайн понял, что кто-то стоит у него за спиной, и с отставанием секунд в пять догадался, кто именно, поскольку давно подозревал археолога. Гудфеллоу неуверенно, с досадой кивнул, но весьма приветливо произнес:

– Здравствуйте, Лепсиус. Что, устали от климата Бриндизи?

Лепсиус. Порпентайн даже не знал его имени. Гудфеллоу, понятное дело, знал.

– Срочные дела призвали меня в Египет, – процедил агент.

Гудфеллоу улыбнулся, глядя в свой бокал. И вскоре:

– А ваш спутник? Мы так надеялись снова его увидеть.

– Уехал в Швейцарию, – ответил Лепсиус, – страну свежих ветров и белоснежных гор. Приходит день, и вам надоедает этот грязный Юг.

Они никогда не лгут. Кто его новый напарник?

– Но можно отправиться еще дальше на юг, – подхватил Гудфеллоу. – Думаю, если спуститься по Нилу достаточно далеко, можно вернуться к первозданной чистоте.

Заметив тик Бонго-Шафтсбери, Порпентайн не сводил с него глаз. Теперь худое, болезненное лицо не выражало ровным счетом ничего; но допущенный промах заставил Порпентайна насторожиться.

– Но ведь там действует закон джунглей, – сказал Лепсиус. – Никаких прав собственности, одна борьба; победитель получает все. Славу, жизнь, власть и собственность – все.

– Возможно, – отозвался Гудфеллоу. – Зато у нас в Европе цивилизация. Повезло. Закон джунглей недопустим.

Вскоре Лепсиус ретировался, выразив надежду, что они снова встретятся в Каире. Гудфеллоу в этом не сомневался. Бонго-Шафтсбери по-прежнему сидел неподвижно, с непроницаемым видом.

– Странный господин, – заметила Виктория.

– Разве странно, что между чистотой и ее отсутствием человек выбирает чистоту? – попытался спровоцировать дискуссию Бонго-Шафтсбери.

Так. Порпентайн устал хвалить себя за проницательность еще десять лет назад. Гудфеллоу как будто смутился. Значит, чистота. Как после потопа, длительного голода, землетрясения. Чистота пустыни: белые кости, кладбище погибших цивилизаций. Так и Армагеддон вычистит старый дом Европу. Означало ли это, что Порпентайн – защитник лишь всякой пакости и швали? Он вспомнил, как год назад в Риме явился ночью к связному – тот жил над борделем недалеко от Пантеона. Молдуорп следил за ним лично, заняв позицию возле уличного фонаря. Посреди разговора Порпентайн рискнул выглянуть в окно. К Молдуорпу подошла уличная девка и стала предлагать себя. Разговора не было слышно, зато можно было наблюдать, как лицо Молдуорпа медленно перекашивается, превращаясь в застывшую маску гнева; затем он вскинул трость и принялся методично лупить девицу, пока она, вся исхлестанная, не рухнула у его ног. Порпентайн вышел из оцепенения, распахнул дверь и рванул на улицу. Подбежав к девице, он обнаружил, что Молдуорп исчез. Он успокаивал ее машинально, возможно руководствуясь отвлеченным представлением о чувстве долга, а она ревела, уткнувшись в его твидовый пиджак. «Mi chiamava sozzura», – смогла она выдавить (он назвал меня дрянью). Порпентайн попытался забыть этот эпизод. Не потому, что ему было противно, просто эта история высветила его ужасный изъян: не Молдуорпа он ненавидел, а извращенное представление о том, что такое чистота; не девице он с такой готовностью сочувствовал, а ее человеческой природе. И тогда ему подумалось, что судьба выбирает неординарных агентов. Молдуорп, оказывается, мог любить или ненавидеть избирательно. Как будто все перевернулось с ног на голову: Порпентайну пришлось верить, что если уж назначил себя спасителем человечества, и любить это человечество следует, вероятно, лишь абстрактно. Ведь стоит спуститься до уровня индивида, и твоя высокая цель принижается. А отвращение к порокам отдельного человека легко может вырасти в неистовую тягу к апокалипсису. Как люди Молдуорпа искренне беспокоились о благополучии Порпентайна, так и он никогда не дошел бы до ненависти к ним. Еще хуже, что Порпентайн никогда и не попытается им навредить; он так и останется нелепым Кремонини, который исполняет роль де Гриё и пытается передать бурные чувства в строго выстроенных музыкальных пассажах, он никогда не сойдет со сцены, где страсть и нежность – это всего-навсего форте и пиано, где Парижские ворота в Амьене начерчены