«Идентификация, идентификация», – мигает у меня в голове.

Я с облегчением киваю в такт ее монологу. Еще бы – теперь я хотя бы знаю, что мы с ней и ее дочерью вместе не живем.

Я закуриваю вот уже третью сигарету и выслушиваю комплименты собственной квартире, рассказываю, как долго продолжался ремонт и сам ли я делал дизайн и всякую прочую херню, которая с каждой секундой наращивает, как снежный ком, только один вопрос: КАК ЖЕ ТЕБЯ ВСЕ-ТАКИ ЗОВУТ?

Диспетчер наконец сообщает, что машина приехала, и я, стараясь выглядеть как можно более гостеприимным, предлагаю еще кофе, но она отказывается, она уже и так почти опоздала. Стоя в дверях, она спохватывается, говорит с легким нажимом:

– У тебя ведь есть мой номер?

– Конечно. – Я достаю телефон, листаю адресную книгу, чтобы продемонстрировать наличие ее номера, но сложно найти номер человека, имени которого не знаешь.

– Как же! Ты же записывал! – хмурит она брови.

– Я такой пьяный был, что совершенно ничего не помню. (Правда.)

– Совсем ничего? – еще больше обижается она.

– Ну, – скольжу я взглядом сверху вниз, до линии ее бедер, – главные моменты мне, безусловно, не забыть. (Ложь.)

– Я у тебя записана как Катя. – Она нагибается к экрану телефона, но я успеваю отвернуть дисплей таким образом, чтобы ей ничего было не разобрать. «Кать» в телефоне штуки три.

– Точно! Нашел!

Наконец-то мы познакомились.

Мы нарочито жарко целуемся на пороге, она пристально смотрит на меня, видимо, ожидая какого-то важного предложения, и я, не найдя ничего лучше, спрашиваю:

– Мы… мы скоро увидимся?

– Нет, думаю, не скоро.

– Почему?

– Потому что ты сейчас ляжешь спать. – Она осторожно проводит мне пальцами по щеке. – А потом проснешься и забудешь, как меня зовут. Точнее не так. Как меня зовут ты еще с утра забыл, хотя отчаянно, – она смешно гримасничает, – отчаянно делал вид, что помнишь, кто я такая и как сюда попала.

– Я не буду комментировать эти инсинуации, – изображаю я голос, каким говорят официальные лица.

– Ты хороший мальчик, Вова. Советский мальчик, у которого в детстве было мало солдатиков, а потом он вырос и начал играть… в людей. Ты всюду ведешь себя, будто это сценарий. А ты – всего лишь герой в предложенных обстоятельствах.

– Ты психиатр? – говорю я и потираю правый висок, будто таким способом можно прогнать внезапно возникшую головную боль.

– Не злись. Я ведь не злюсь. Думаешь, приятно чувствовать себя «одной из телок, имен которых он не помнит»?

– Злишься.

– На таких, как ты, злиться невозможно. Вы же отдельная категория. Вечные дети, которые боятся взрослеть.

– Тех, которые взрослеть не побоялись, мы с тобой вчера днем видели, ага, – бурчу я в ответ.

– Я же понимаю, зачем ты эту амнезию выращивал. Чтобы не привязываться, не привыкать, не цепляться мозгами. Ты же хочешь, чтобы все было как бы понарошку, да? Как в кино. Отыграл свой эпизод, потом актеры переоделись и разъехались по домам. Это в фильме у них любовная история, а за кадром они друг с другом не общаются. А завтра новый сценарий и новая роль. И партнеры новые.

– Почему же у тебя такое безрадостное описание-то выходит?

– Потому что ты мальчик хороший, а играть стремишься мальчиков плохих. Ты ведь людей боишься.

– Я очень плохой мальчик, шлепнешь меня? – гримасничаю я.

– Ты хороший, Вовка. Я же все видела… там… у подъезда. Когда ты с дочерью прощался. Видела, как ты… Это то, что в тебе остается, как бы ты это ни замазывал.

– Ты очень умная девушка… Катя. Мне кажется, я позвоню тебе скорее, чем ты думаешь. Вот только переварю. Понимаешь, – кладу я руку ей на талию, – мне теперь будет непросто жить с услышанным. Слишком много предстоит обдумать. Возможно, переосмыслить.

– Не ерничай. С похмелья у тебя гораздо хуже получается играть плохого мальчика. Может, тебе один раз хорошего сыграть? Не хочешь попробовать?

– Не знаю.

– А чего ты хочешь?

– Наверно, того же, чего и все, – пожимаю я плечами.

– Все разное хотят. Одни – домик на море, другие – в истории остаться. Ты думаешь, как с собой договориться или как в очередном кино состояться?

– Знаешь, – обреченно вздыхаю я, – теперь в основном приходится думать о том, как состояться сегодняшним вечером.

– Ладно, – она целует меня в щеку, – мне правда пора.

– А у меня твоего телефона нет, – говорю ей в тот момент, когда она заходит в лифт. – Я тебе наврал.

– Я тебе тоже. Я никогда не читала ни одной твоей книжки.

– А ты… – делаю я шаг вперед, но в этот момент двери лифта закрываются.

– Номер в прихожей, на пачке сигарет, – звучит из отъезжающей кабины.

Падаю на кровать, пытаюсь уснуть, но в похмельной башке созревают всякие неприятные мысли. Они быстро надуваются, как пузыри из жевательной резинки, быстро лопаются, но не исчезают. И эта вязкая масса заполняет голову.

«Чего ты хочешь? Домика на море или истории?» Для одного я еще не в том возрасте, для другого уже не в том. Наверное, надо было после первой книги, как Кобейн, уходить. А это как-то стремно.

Хочется чего-то помельче. Счастья личного, например.

Вообще мужчины, на разных этапах своей жизни, движимы мелкими желаниями. Чтобы стоял хотя бы до пятидесяти, чтобы ничего не делать, а бабки были. Чтобы вымутить что-то нужное, а заплатить меньше других или вообще ничего не платить. Чтобы любили, чтобы жрать, а живот не рос, чтобы были друзья, с которыми потрещать. Чтобы смотреться в зеркало и говорить: «А я еще ничего». Чтобы выигрывать в мелких интригах, чтобы получать от жизни значительные дисконты, когда приносят счет на оплату выкраденных у нее часов наркотического, алкогольного или сексуального кайфа. Чтобы карьера какая-то, машину там поменять или квартиру.

При этом каждый из нас на вопрос: «Хотите ли вы остаться в истории?» – улыбнется, потому что твердо знает, что на самом деле хочет на майские свалить на море.

Но каким-то удивительным образом бесконечность этой мышиной возни одних оставляет в истории, а других повергает на дно постыдного мещанского болота.

Одни получаются героями нашего времени, а другим ипотеку под хороший процент дают. И совмещать это никогда не получается. При этом первые известны, а вторые счастливы.

А ты сидишь тут, такой неопределившийся, – с умными ты или со счастливыми, – и постишь в фейсбучек пространные тексты о сломе времен и видео «поколения Сиэтла», в которых вокалисты Nirvana и Alice in Chains еще живы. Видео, которые вроде как должны намекать посвященным, что я там, с искренними героями девяностых. И что почти все мои герои мертвы.