— Эффи здесь.

— Что? — Ее глаза сузились и запылали. — Где она? Я не понял ее внезапной ярости и стал вкратце объяснять, что случилось. Она сердито отмахнулась.

— Ради бога, тише! — прошипела она. — Где она?

Я сказал о девушке, с которой оставил Эффи, и Фанни, не взглянув на меня, заторопилась вверх по лестнице, гневно сжав красивые губы.

— Что-то не так? — крикнул я вслед, хватая ее за рукав бархатного платья. Она резко обернулась и хотела отбросить мою руку — но усилием воли сдержалась. Когда она заговорила, голос ее был ядовито спокоен.

— Генри тоже здесь, — произнесла она.

20

Комната казалась странно знакомой. Я плыла, дух мой клубился над телом, словно джинн в бутылочном горле, мне то ли чудились, то ли вспоминались кроватка с лоскутным одеялом, стол, табурет, картины на стене. Моз, Генри, безумие, овладевшее мною на кладбище, — все представлялось сном, в этой обманчивой темноте я и сама была сном во сне. Я смутно помнила, как мы приехали в дом на Крук-стрит, как меня вели наверх… чьи-то заботливые руки; лица; имена. Девушка примерно моих лет, с блестящими медными волосами и изумрудами в ушах — Иззи. Полная добродушная женщина, округлые белые груди в глубоком вырезе корсажа — Виолетта. Китаяночка с гагатовыми волосами и нефритовыми кольцами на каждом пальце — Габриэль Чау.

Я помнила их имена, их голоса, помнила, как мягко смешивались запахи их напудренных тел, когда они раздевали меня и умывали теплой ароматной водой… потом все на время исчезло, и вот я уже умыта и удобно лежу в узкой белой постели, на мне хлопковая детская сорочка с оборками, волосы расчесаны и заплетены на ночь. Я немножко подремала, потом проснулась, зовя маму, — мне снова было десять, и я боялась темноты. Пришла Фанни с каким-то теплым сладким питьем; но в моей голове Фанни перепуталась с мамой, и я тихонько заплакала.

— Пусть он больше не приходит… — умоляла я. — Не пускай его, не пускай плохого дядю!

Я отчего-то боялась, что Генри придет и сделает мне больно, хотя он спал в своей кровати в милях отсюда, и в лихорадочном забытьи я прижималась к Фанни и называла ее мамой, и плакала. Должно быть, в питье был опий, потому что я снова заснула, а когда проснулась, голова звенела, во рту пересохло — и было страшно. Я резко села в постели: кто-то стоит за дверью. Скрипнула половица, в полоске света под дверью я увидела чью-то тень, услышала чье-то хриплое дыхание. Меня охватил неистовый, безумный ужас, я вжалась в спинку кровати, накрывшись целиком, но даже сквозь одеяло дыхание раздавалось у меня в голове, мне казалось, я слышу лязг металла о дерево — это хищник поворачивал дверную ручку. Не в силах отвести глаз, я смотрела, как полоса света становится все шире и шире и на пороге возникает массивный мужской силуэт.

Генри!

Я на миг засомневалась: может, это опиумная галлюцинации? Но все здравые мысли отбросило волной паники, и я снова перестала понимать, кто я. Я уже была не Эффи, но кто-то совсем юный, ребенок, дух…

— Кто здесь? — Голос у него был резкий, но не злой, он как будто нервничал. Я не ответила, и пронзительный голос повторил уже громче: — Кто здесь, я спрашиваю? Я тебя слышу. Кто ты?

Я беспомощно пошевелилась, и Генри шагнул вперед.

— Я тебя слышу, маленькая чертовка. Я тебя в темноте слышу. Кто ты?

Чужим голосом я произнесла первое пришедшее в голову имя:

— Марта… Марта Миллер. Пожалуйста, не трогайте меня, уходите.

Но, услышав имя, Генри шагнул вперед. Он стоял в трех футах и не видел меня — но я видела его лицо в свете, падающем с лестницы, видела, как он всматривается, как исказились его черты, будто в страхе.

— Покажись. — В его голосе была не просто настойчивость. — Выйди на свет, чтобы я тебя увидел.

Он попытался схватить меня, и я отпрянула, скользнув за столбик кровати, прячась в густой тени. Падая, я ушибла ногу и резко вскрикнула:

— Пожалуйста! Оставьте меня! Уходите!

Генри чертыхнулся вполголоса и сделал еще один шаг в темноте.

— Я тебя не обижу, обещаю. — Голосу него был неприятный, приторный. — Я просто хочу увидеть твое лицо. Проклятье! — Он выругался, налетев на тумбочку. — Черт возьми, иди сюда, я сказал!

И тут на лестнице послышались торопливые шаги. Я выглянула из-за столбика. Это была Фанни — в руке поднос с молоком и печеньем, бровь изогнута в ледяном изумлении. Генри моментально выскочил из комнаты. Увидев их рядом на лестничной площадке, я впервые обратила внимание, какая Фанни высокая. Она величественно возвышалась над Генри, как ослепительная египетская богиня. Он весь будто съежился, умиротворяюще протягивая руки.

— Кто там? — спросил он почти извиняющимся тоном.

Улыбка Фанни сверкнула холодом — будто стекло разбилось.

— Моя племянница Марта, — сказала она. — У нее жар, она бредит. А почему вы спрашиваете? — Это был вызов, но Генри спасовал и беспокойно отвел глаза.

— Я что-то услышал… — невнятно начал он. — И… я разволновался. А она не хочет показаться, непослушная девчонка. Я… — Он натянуто засмеялся. — Я и не знал, что у вас есть племянница. — В его словах звучал вопрос.

— Когда-нибудь вы ее увидите, — пообещала Фанни. Она вошла в комнату, поставила поднос на тумбочку и закрыла дверь. — Идемте, Генри, — твердо сказала она. Он, кажется, замялся, но потом я услышала, как их шаги удаляются по коридору к лестнице.

21

Уже почти рассвело, когда я вернулся на Кромвель-сквер. Я валился с ног, голову туманили алкоголь и тяжелые ароматы того дома, душная смесь ладана, дыма и грубого зловония кошек и женщин. В наказание я запретил себе брать извозчика на обратном пути, но от низменного удовлетворения не могла избавить и самая долгая прогулка. Она была совсем молоденькой — лет пятнадцати, но, конечно, не такая юная, как обещала Фанни, — и хорошенькой, с вьющимися каштановыми волосами и румяными щечками. Она не была девственницей, но роль свою знала назубок, изображала сопротивление и даже по-настоящему плакала для меня.

Не смотрите так на меня! Она всего лишь шлюха, ей платят за исполнение прихотей. Если бы ей это не нравилось, она бы выбрала профессию подостойнее. А так золотая гинея быстро высушила ее слезы, и уже через десять минут она как ни в чем не бывало поднималась наверх с другим клиентом. Нет смысла жалеть эти создания, уверяю вас: с самого рождения они порочны до мозга костей. По крайней мере, я мог утолить свою постыдную жажду с ними, а не с Эффи. Я делал то, что делал, ради нее. Верьте, когда я говорю, что сердце мое было верно ей. Она была моим символом чистоты, моей спящей принцессой… Я знал, что в ней семена разврата, но должен был сделать так, чтобы они никогда не проросли. Моя любовь могла сохранить ее целомудрие, и, каких бы жертв это ни требовало, я готов был приносить их ради нее.

Да, случались и промахи. Иногда ее скрытая чувственность не позволяла мне справиться с минутной слабостью, но я прощал ей ее природу, хотя это и принижало ее в моих глазах, — так же, как простил свою мать за то, что спровоцировала мое первое непростительное падение.