«Глаз сердца», на мгновение, скользнув в разрыве густых туч, увидел первую седую прядь в волосах Онера Хассера. Впрочем, люди этого все равно не заметят. Волосы у него и так почти белые...

По изломанным черным склонам горы Ойд, что находится к юго—востоку от залива Зохр—Ойд, ветер гнал облака. Тонкие, острые, жалящие, словно боевые спицы «дак» — полузабытое оружие древности. Казалось, они состояли не из воды, а из металлических игл. Пролетая с северо—восточным ветром на бешеной скорости, лезвия облаков царапали могучее тело горы, словно деля его надвое: вершина была скрыта. Впрочем, никто этого не видел. Слишком тревожная выдалась ночь. Почти всех жителей побережья норд-вест разогнал по домам. Те, что остались, в спешке спасали от урагана имущество, разбросанное на берегу, и поминали сквозь зубы злых морских духов.

Ни один рыбак не бросил случайного взгляда в сторону мрачного Ойда, пользовавшегося в народе дурной славой. И неудивительно: многие зохры считали, что эта гора испокон веков притягивает на побережье несчастья и беды. Шторма, бури и грозы, по слухам, привлекали в залив демоны, живущие в страшной горе. Суеверные люди делали знак, отвращающий злых духов, случайно взглянув в сторону Ойда. И неудивительно. Какое еще может быть отношение к горе, которую до сих пор не осмелился покорить ни один скалолаз?

Люди Меона давно побывали на многих вершинах. Некоторым хотелось стать ближе к небу, а остальным — посмотреть на мир сверху вниз. Вот и лезли. Но горы, покоренные людьми, являлись относительно низкими и безопасными. А почти отвесные склоны Ойда пугали. Его вершина, казалось, пронзала небо насквозь. Просвещенные люди считали, что воздуха там почти нет, и голые черные камни вершины всегда холодны, потому что соприкасаются с тьмой и холодом Внешних Пространств. Что это такое, никто толком не знал. Лишь старухи—колдуньи, вплотную подходя к черте между жизнью и смертью, иногда проговаривались: мол, вершина Ойда — действительно страшное место. Туда спускаются боги Тьмы Внешней. Их нельзя видеть, их невозможно понять, ибо суть их темна... Так и стоял Ойд столетиями, окруженный догадками и опасениями. Мудрые старики рассказывали внукам, что мгла, клубящаяся на его базальтовых склонах, — человеческий страх.

Сейчас, в последнюю ночь осени, горное эхо, живущее в расселинах Ойда, стонало, подхватывая яростный вой северо—восточного ветра. На редкость сильным и злым был ветер, пришедший с материка Май, — такого не было уже долгие годы. Этот ветер принес с собой бурю — такую, что никто из жителей побережья Зохр—Ойд не мог заснуть в эту ночь. В водах залива вздымались валы. Капитаны парусников, шедших через океан Ран, хрипло выкрикивали приказы, стоя под ударами ледяных штормовых волн, а матросы едва слышали их. Морякам, бледным от ужаса, чудилось, что этот ветер живой. Его вой казался рыданиями. Будто плакал мальчишка. Многие слышали голоса своих сыновей. В голове у матросов мутилось, и они едва удерживались, хватаясь за снасти. «Спасайся! — чудилось им среди грохота волн. — Спасайся, отец!» И мужчины, сжав зубы, держались за жизнь.

Не меньше досталось и побережью. Рыбаки, ушедшие на ночной лов, обмирали от страха. Шторм разыгрался внезапно. Волны переворачивали лодчонки, срывали расставленные днем сети, и люди бились в них, подобно пойманной рыбе. Лодки вдребезги разбивались друг об друга, прежде чем врезаться носом в песок, и друзья детства, рыбачившие бок о бок многие десятилетия, барахтались рядом. Видя товарищей, готовых вот—вот пойти ко дну, рыбаки выпутывали их из сетей и вытаскивали друг друга. Многие действительно добирались до берега. А ветер, полный отчаяния, бил им в спину и словно кричал. Так, что уши закладывало. Мужчины, только что выбравшиеся на берег, слышали вопль «Спасай!» и думали о том, что сейчас, может быть, жадные волны забирают чью— то жизнь. Поворачивались спиной к берегу, шли и спасали.

Рыбацкие жены застыли на берегу, как изваяния. У каждой в руке был зажженный фонарь — маленький маяк, рассеивающий ночную мглу. «Спаси!» — шептал ветер женщинам. И они повторяли: «Спаси!», как молитву или заклинание. Боги вряд ли услышат. Но, может быть, все же услышат?

Проклятия моряков, нашедших смерть в океанской пучине, подхватывал ураган. На берегу залива они мешались с хриплым дыханием рыбаков и утробным воем женщин. Вопль боли и горя шел вместе с ветром к горе Ойд, чтобы разбиться о ее голые склоны. Казалось, что этой ночи не будет конца, но рассвет наступил. А на рассвете проснулся тот, кто не мог быть равнодушным.

Робкий луч солнца, прорвав пелену туч, прянул в лицо зохру средних лет, одетому в потрепанный матросский костюм. Мужчина, уютно свернувшийся калачиком на черных холодных камнях, почесал щеку, заросшую четырехдневной щетиной, и улыбнулся во сне. Но рассвет был настойчив. Из-за туч краешком показался солнечный диск и осветил вершину горы Ойд. Лучи солнца казались в разреженном воздухе слишком колючими, острыми. Впрочем, некоторым на вершине неплохо спалось. Ведь никто не мешал.

Вскоре совсем рассвело. Юйг Аден, один из Высоких, или, как их еще называли, Шайм Бхал, крякнул и сел, свесив ноги в бездонную пропасть. Сказывалась многолетняя привычка вставать на рассвете. Ни утрата человеческой природы, ни пятьсот с лишним лет, проведенные среди Высоких, не изменили ее. Впрочем, Юйг не пытался казаться обычным Высоким. Нывший моряк был себе на уме. Да и сам Владыка Шайм Бхал считал его чем-то вроде бельма на глазу. ( ноеволен, упрям. Не слушая старших, пытается сунуть башку за Предел и понять, что там происходит. А на вопросы не отвечает. Говорит, что «так надо». Хотя давным—давно ясно, что сам принимает решения. Моряк-зохр — он и есть моряк-зохр. И вознесение не помогло. Каким был, таким и остался. После нескольких случаев Владыка Шайм Бхал предпочитал делать вид, что Юйга Адена вообще нет на свете. Стоило на Меоне наступить эпохе Контроля, как бывший моряк явился на общий совет Вознесенных в человеческом теле, что было совсем уж нелепо. Высокие с недоумением смотрели на гладко выбритую физиономию зохра. Дочиста выстиранный матросский костюм сидел, как влитой. Как будто простой человек явился с отчетом к начальству. Да еще видно, что это ему непривычно. Владыка Шайм Бхал оглядел Юйга с ног до головы, стараясь не показать изумления. Бросил, не глядя в лицо:

— Что на западе?

— Контроль, — равнодушно откликнулся Юйг.

— Мы ведем души людей, — сварливо сказал Владыка, сверху вниз глядя на зохра. — Какова твоя тактика?

— Нет ее у меня, — сказал Юйг садясь. — Там Контроль.

Спустя мгновение Высокие с удивлением наблюдали, как бывший моряк набил и разжег трубку — орудие колдовства древних зохров. Некогда, в допотопные времена, сильные колдуны Истинного народа — а именно так называли себя тогда зохры — «курили богам», чтобы разговаривать с ними. А те им отвечали. В полночь, после двух трубок йера[3], если Тейа светила ярко, шаманам племени зохр являлась Мать Всех Живущих. Предсказывала судьбу, исцеляла больных. Северо—восточный ветер, дующий с материка Май, показывал старикам жизнь «второго народа» — древних майнцев. Чуждых и странных. Они жили умом, а не сердцем. Некоторые старые зохры, выкурив трубку, вели беседы с самим Отцом Мертвых и отговаривали его приходить. Было ли странно, что некоторые отшельники жили так долго, что предпочитали забыть свою дату рождения? Отнюдь нет. А мореплаватели народа зохр? Выходя в море на утлых плотах, в одиночку, они иногда возвращались через долгие годы и рассказывали удивленным собратьям: в мире есть земли, где люди бессмертны, но очень глупы, потому что боги не наделили их разумом. Пешие путешественники говорили: мол, если идти на север сто двадцать дней и еще два дня, то станут видны склоны стеклянной горы Кайо. Та гора подпирает небесный свод, а вокруг нее живут звери, говорящие человеческим голосом. В тех местах и в небе есть на что посмотреть. Далеко в землях севера рисунок созвездий меняется. Тейа не освещает небесный свод, да и Ночная Спутница туда не заглядывает. Долгие годы передавалось из уст в уста, что ночь в тех местах длится ровно четыре обычных дня, а в темно—синих ночных небесах гоняются друг за другом три разноцветные луны, смешные и маленькие, словно детеныши тарна. А когда наступал день, солнце — белое, жаркое, карабкалось на небо неспешно, и рассвет длился несколько часов.