Все эти мысли роились в голове Макарова во время утреннего туалета, но когда он спустил в унитазе воду – его осенило. Александр Сергеевич торопливо снял с бачка крышку и заглянул туда, куда никто в их семье не заглядывал. Внутри стояла вода и торчали какие-то железки, в которых Макаров ничего не понимал, но, главное, там хватало места, чтобы спрятать пистолет. Макаров сунул его в целлофановый пакет, завязал узел, опустил в воду и, закрыв бачок крышкой, улыбнулся, довольный собой.

Наташа и Ося уже проснулись: Макаров слышал, как жена бодро читает сыну какие-то стихи. Начинался новый день.

День выдался солнечный, радостный, под стать настроению Александра Сергеевича. Он купил в гастрономе молоко и кефир, в газетном киоске свежую «Литературку», приняв предварительно от пожилой киоскерши поздравления в связи с выходом сборника, и, замедлив шаг, стал привычно читать газету на ходу, когда кто-то спросил дружелюбно из‑за плеча:

– Закурить не найдется?

Макаров помотал головой, продолжая чтение, но желавший закурить придержал его за плечо. Макаров остановился, поднял удивленные глаза и объяснил:

– Не курю.

Перед ним стоял крепкий розовощекий улыбающийся парень. Как и у Макарова, у него, видно, тоже было хорошее весеннее настроение.

– Не куришь, говоришь? – спросил он, задорно улыбаясь.

– Не курю, – объявил Александр Сергеевич, начиная подозревать нехорошее и падая духом.

– Теперь закуришь, – пообещал парень и, широко размахнувшись, въехал кулачищем в скулу Макарова.

Александр Сергеевич взмахнул руками и полетел спиной в непросохшую весеннюю грязь.

– Но почему, почему именно меня?! – в отчаянии вопрошал Макаров.

– Тише, Сашенька, Осю испугаешь, – ласково просила Наташа, успокаивая его и гладя ладонью по здоровой скуле, а другую, где была ссадина, протирая намоченной в одеколоне ваткой.

Макаров вздрагивал, морщился и продолжал вопрошать:

– Нет, я спрашиваю, почему меня?! В прошлом году, в позапрошлом и вот теперь! Я что – боксерская груша?

– Нет, ты поэт, – не согласилась Наташа, – и одновременно ты жертва… разгула преступности.

– Но я не хочу, не хочу быть жертвой! – воскликнул Макаров.

– А что же делать, Сашенька? – Наташа со слезами на глазах прижалась к мужу.

– Наташа… – Макаров обнял жену и сам чуть не прослезился от обиды, боли и благодарности судьбе за то, что у него есть его Наташа.

Макаров сидел на закрытом крышкой унитазе и, держа в вытянутой руке пистолет, целился в предметы, которые здесь были: в свою зубную щетку, в полувыдавленный тюбик зубной пасты, в лежащего на краю ванны пластмассового утенка, с которым любил купаться Ося, в гвоздь, вбитый в дверь санузла.

– Саша… – донесся из‑за двери взволнованный голос Наташи.

Макаров испуганно опустил пистолет и отозвался:

– Да…

– Саша, тебе плохо? – спросила Наташа.

Макаров усмехнулся, посмотрел на пистолет в своей руке и ответил:

– Мне хорошо.

– Правда хорошо? – спросила Наташа, и тревога в ее голосе сменилась радостью.

– Правда хорошо, – подтвердил Макаров и прицелился в зеркало.

– Тогда слушай! – воскликнула Наташа и стала читать:

Здравствуй, моя отчизна,

темный вонючий зал,

я на тебе оттисну

то, что недосказал,

то, что не стоит слова –

слава, измена, боль.

Снова в луче лиловом

выкрикну я пароль:

«Знаю на черно-белом

свете единый рай!»

Что ж, поднимай парабеллум,

милочка, и стреляй!

Макаров опустил пистолет и задумался. Это была их игра, семейная игра, продолжающаяся уже почти двадцать лет: Наташа читала новое стихотворение хорошего, только хорошего поэта, а Макаров называл его имя, практически никогда не ошибаясь.

– Рейн? – спросил он.

Наташа радостно засмеялась:

– А ты сомневался?

Макаров дотронулся до сердца, точнее, до того места, где у людей сердце, а у него, Александра Сергеевича, в боковом кармане пальто сейчас лежал пистолет, и именно до него Макаров дотронулся.

Он открыл входную дверь и сообщил жене:

– Пойду прогуляюсь!

– Сашенька, постой! – воскликнула Наташа так, будто что-то случилось. Макаров поморщился.

Наташа бежала к нему, одной рукой прижимая к себе Осю, а другой протягивая что-то Макарову. Это была пачка дешевых сигарет и коробок спичек.

– Что это? – не понял Макаров.

– Папиросы! – с готовностью ответила Наташа.

– Ну, допустим, это сигареты, – усмехнулся Макаров, начав догадываться.

– Мне все равно, как они называются, главное, теперь, когда у тебя попросят закурить, ты дашь им… закурить!

Наташа улыбнулась.

– И спичечку поднесу? – насмешливо спросил Александр Сергеевич.

– Если попросят…

Макаров усмехнулся в последний раз и шагнул в открытую дверь, но Наташа преградила ему путь.

– Я никого не боюсь, – сказал Макаров твердо и уточнил: – Я теперь никого не боюсь.

– Ты и не должен бояться, но с разгулом преступности надо как-то бороться… Он закурит и, может быть, никого не ударит…

– Осю простудишь, – сказал Макаров, сдаваясь.

– Ты простудишь, – не согласилась Наташа.

Макаров вздохнул и взял сигареты и спички.

На улице он, видимо, так часто дотрагивался до левой половины груди, что его нагнала сухонькая аккуратная старушка и, глядя сердито из-под очков, потребовала:

– Дайте руку!

– Зачем? – улыбнулся Макаров, не понимая.

– Дайте, я вам говорю! – еще строже сказала старушка и вытряхнула на протянутую ладонь из стеклянной пробирки большую таблетку. – Это валидол, – объяснила она. – Я за вами давно наблюдаю – вы все время держитесь за сердце.

Александр Сергеевич повиновался.

– С сердцем шутки плохи, молодой человек. Вы это поймете, если доживете до моих лет, – наставляла его напоследок старушка.

Поглядев ей вслед, Макаров выплюнул таблетку, усмехнулся и повернулся, чтобы пойти дальше, но вдруг замер. Прямо на него шли двое здоровенных омоновцев с дубинками и наручниками на поясах и с короткоствольными автоматами на плечах. Они внимательно посмотрели на Макарова, но, не найдя в нем ничего для себя привлекательного, прошли мимо, цокая подковами тяжелых ботинок. Александр Сергеевич глотнул воздуха, сердце вдруг заломило пугающей болью, он торопливо сунул руку под пальто и стал тереть грудь, с сожалением глядя на лежащую в грязи валидолину.