— У тебя руки холодные. Как получается, что они у тебя холодные в такую жару? Это же с ума сойти.

— У меня всегда руки холодные.

— Погоди, дай попробую согреть.

Я стал массировать ей руки от кончиков пальцев до подушечек на ладонях. Старался делать это ритмично, не нажимая слишком сильно. Через какое-то время остановился, продолжая держать ее за руку.

— Так лучше? — Я старался говорить как можно тише.

— Да.

Ее нежность возбуждала. Нимфа в становлении. Волосы Ники свешивались вперед, закрывая лицо. Я заметил типа, которому было нипочем давить кур. Он, пошатываясь, отделился от остальных и уселся на краю канавы.

— …У меня сестра в Марселе жила. Там полно всяких змей. Так недодавленные куски продолжают дрыгаться. Понимаешь, что я хочу сказать? Та часть, которую машина переехала, остается размазанной по асфальту, а остальное дрыгается.

— Чайка ветровое стекло может разбить. Знаешь, вдребезги…

— Теперь другую руку. Она у меня тоже холодная.

Ники сказала это, не глядя на меня. Я взял обе ее ладони в свои.

— Следующий!

— Привет, милый!

Вошли Лапланш со старшим костюмером. Они сели у стойки и посоветовали Оберону пошевеливаться.

— Черт знает что! Настоящая ломовая лошадь, — сказал костюмер.

— Да, невероятно, — поддакнул Лапланш.

— А эти стоны! Словно кончает всякий раз.

Оберон вопил на кухне. Что-то горело. Он был вне себя.

Ники спросила:

— Можно мне хлеба? — А когда я ей его передал, добавила: — У мненя опять руки похолодели.

Красная вспышка иконы на перекрестке. Фальцет Оберона на кухне, плюющийся своим разъяренным греческим.

— Следующий!

— …милый! Электрики уже ушли. Вокруг Англичанина собралась маленькая толпа. Кажется, его имя было Аллен, но все звали его Англичанином. Звукоинженер. Он читал вслух чью-то историю, вроде, типа, из генераторной. Это были листки из программы, исписанные на обороте крупным почерком:

…

«…и тут женщина, которая была в поле, затеяла рожать в самый разгар работы, и ребенок должен был выйти с минуты на минуту, но надо было поторапливаться, собирать оливки, иначе они начинают гнить. Представляешь?»

— Я там был вместе с ним. Все так и было, правда.

…

«Надо было все убрать немедленно. А схватки продолжаются, и в конце концов она рожает ребенка прямо там, на груде оливок, — кровь и все такое прочее».

— Все так и было. Ты бы видел! Я там был вместе с ним.

Англичанин поднял голову от рукописи и сказал:

— Слушай, старина, нельзя же всеподчеркивать .Неужели не знаешь?

— Это чтобы было понятно, что это парень говорит. Интонация и все такое. При перепечатке это выделяют курсивом.

— Есть неплохие места, — заметил Аллен.

Ники высвободила указательный палец из моей ладони и погладила мне большой. Тихая ласка, теплая ласка.

— Ты бы видел. Что-то невероятное! Перегрызла пуповину зубами! А потом шлепала ребенка по заднице. И там были только две старухи, чтобы ей помочь! Ни горячей воды, ничего. Кровища повсюду… Это в самом деле было потрясающе. А все остальные тем временем без передышки собирали оливки. Карапуза помыли в какой-то лохани.

Англичанин сказал, что видел такие же роды в Конго, на других съемках.

— Все то же самое.

Оберон перестал вопить и подошел к нашему столику. Это наша утка горела, сказал он, но если нам угодно подождать еще четверть часика… Нет, сказали мы. В общем, я это сказал, а Ники мотнула головой. У Оберона был не слишком сокрушенный вид. Он открыл решетчатую дверь и махнул нам на прощание рукой.

— Хочешь прогуляться? На пляж?

Ники улыбнулась своими большими глазами:

— Пошли. Ночью это будет чудесно.

Тип из электрогенераторной сказал:

— У меня-то жена в постели рожать будет. Этим, естественным методом… Да ты знаешь.

— Следующий…

— Милый…

Полдюжины насупленных греков ждало позади. Один из них отдирал мозоль на руке. Они молчали.

Мы поднялись по дороге. Миновали холм, мыс и спустились к пляжу. Песок был мягким, как шелковая бумага, и гладким, как отполированное волнами дерево. Или как Ники. И еще маяк на мысу, и желе его лучей, тающее, когда они убегают за горизонт.

— В самом деле волшебно.

— Слышишь, какая тишина, Ники?

Поблескивала слюда среди песчинок, и море вздыхало спросонья у самой кромки воды. Глубокое небо держалось поодаль, насаженное на кинжалы юкк. Рука Ники снова согрелась в моей руке, потом выскользнула. Она сказала:

— Отвернись!

Через мгновение ее блузка угодила мне в лицо. Бултых! — и она уже в воде, распустив волосы по волнам, словно кружевной воротник. Свет маяка обшаривал море.

— Ну давай, иди. Я не буду смотреть. Обещаю!

Холодная вода успокаивает. Ледяной ожог — бальзам для моей спины. Я принимаюсь дышать. Гребни маленьких волн, за которыми прячется Ники, привлекают свет маяка. Когда луч приближается, она ныряет, прячется под водой. Я плыву к ней и хватаю ее за щиколотки. В последующей схватке ее нагая грудь касается моего плеча. У меня в глазах полно соли, а Ники радостно сияет. Мы плещемся среди брызг, ныряний и смеха, а потом оказываемся в трех метрах друг от друга, только головы торчат из воды.

— Ну что, дурочка?

— Сам дурак.

Она засмеялась и снова обрызгала меня.

— Ну что, дурочка, долго еще собираешься мерзнуть?

— Не-а.

— Тогда вылезаем?

— Ага.

Она устремилась к берегу между двумя вспышками маяка.

— Гадкий мальчишка! Не смотри!

— Я и не смотрю. Отвернись, вылезаю.

Я не смотрел. Мы очутились спиной к спине в нескольких метрах друг от друга, дрожали и смеялись.

Я видел, как ее тень, отброшенная лучом маяка, удлинялась, встречала мою собственную и убегала все быстрее. Мы смеялись, но стучали зубами.

— Бррррр, — сказала и прыснула. Новое стаккато учащенного дыхания. — Хххолодно, — пролепетала она со счастливым девчоночьим смешком.

Задохнувшееся молчание, влекомое ветром по песку.

— Я замерз, Ники.

Высыхающая вода холодила мне спину. Ники тоже дрожала, насколько я мог видеть.