Шрифт:
Интервал:
Закладка:
За спиной кто-то кашляет. Это Бубнов. Вспышки цигарки освещают его лицо. Он хмуро смотрит прямо перед собой, не замечая, как огонек окурка подбирается к пальцам.
— Перед рассветом сменим саперов, — произносит он глухо. — Пусть лейтенанта похоронят свои.
Швырнув окурок, он уходит к самоходкам. К Грибану.
Командование остатками роты саперов принял мой старый знакомый сержант Шаповалов. Ночью, когда здесь, в этих траншеях, мы вместе отбивали атаку, я не успел его как следует рассмотреть. А сейчас он снял капюшон, закрывавший его лицо до самых бровей, завернул уши шапки наверх и сделался совсем другим. С крупной головой, прочно держащейся на жилистой шее, с пучками морщинок, убегающих от глаз к вискам, с прядками курчавых седых волос, упрямо выбивающихся из-под шапки, он стал намного старше, чем мне показалось той ночью.
— Сержант Шаповалов! — докладывает он Бубнову, лихо вскидывая руку к правому уху.
Дела у саперов неважные. В роте осталось двадцать три человека, и неизвестно, будет ли пополнение.
— Вы к нам вместо лейтенанта Редина, да? — спрашивает сержант Бубнова и не дает ему ответить. — Жалко товарища лейтенанта. Хороший был командир. Боевой. Вот это его КП. Здесь он всегда находился. Теперь вам тут придется жить. Устраивайтесь…
На повороте траншея становится глубже. Здесь можно не пригибаться, стоять в полный рост. Даже высокий Шаповалов едва достигает бруствера головой. В стенке окопа выдолблена глубокая ниша с овальным сводом над широкой ступенькой, застланной ветками. Судя по всему, ступенька служит здесь и скамейкой, и лежанкой для отдыха.
Садимся на мерзлые хрустящие ветки. И только теперь Бубнов объясняет причину нашего визита к саперам. Шаповалов явно разочарован. Он с огорчением говорит о том, что в роте не осталось ни одного офицера, что можно было бы давно прислать кого-нибудь из штаба или с КП батальона. Но оттуда присылают только сухой паек да патроны.
— А я вас, кажется, где-то видел, — внезапно прервав рассказ, говорит он Бубнову. — Поэтому и подумал сразу, что вы пз нашего батальона.
— Здесь и виделись. Вот на этом месте, — говорит Бубнов. — Неделю назад. Когда немцы лезли…
— А ведь точно! — Сержант заметно оживляется и кивает в мою сторону. — Его я сразу узнал, а вас только сейчас припомнил. Вы тогда вдвоем к командиру роты ушли — туда, влево. Хорошо тогда ваши пушки поддали фрицам. А вы, по-моему, еще в контратаку с нашими ребятами ходили на левом фланге…
Бубнов пожимает плечами:
— Метров пятьдесят пробежал…
Шаповалов молчит, будто припоминая детали ночного боя. Затем спрашивает:
— Товарищ лейтенант, разрешите с вами посоветоваться?
— Пожалуйста!
— Вы член партии?
— С сорок первого.
— Тогда все в порядке. Понимаете, какое дело. Двое бойцов заявления в партию подали. Одному сам лейтенант вчера рекомендацию дал. И он хочет, чтобы его именно сегодня приняли — в день гибели товарища лейтенанта. Я ему говорю: подожди, а он на своем настаивает. Просит.
— А парторг у вас есть?
— Убило его. Нового не успели выбрать.
— А сколько коммунистов?
— Десять.
Бубнов задумывается.
— По-моему, надо собрать коммунистов, выбрать парторга роты, а потом решать вопрос о приеме.
— А это по уставу будет? Законно? — задумчиво спрашивает Шаповалов.
— По-моему, да.
Сержант поглядывает на свои маленькие, тонкие, как пуговица, трофейные дамские часики и опять спрашивает Бубнова:
— Боюсь, один не сумею такое ответственное собрание провести. А может, прямо сейчас проведем? Пока вы здесь? В случае чего поможете…
Бубнов соглашается, и Шаповалов буквально срывается с места.
— Мальцев! — кричит он розовощекому младшему сержанту. — Всех коммунистов сюда, на КП. А еще позови Парамонова и Рычкова. За пулеметчиков пусть остаются вторые номера. Им никуда ни шагу!
Низко пригибаясь, один за другим тянутся солдаты к командному пункту роты. Обветренные, в истертых, помятых, грязных шинелях, они приветствуют Бубнова, с любопытством разглядывают его, присаживаются на земляную скамейку или прямо на дно окопа, закуривают.
Один из них в шапке, у которой надорвано ухо. Из широкой рваной дыры выбивается вата.
— Что у тебя с ухом? — строго спрашивает Шаповалов. — Почему не зашил?
Боец снимает шапку, рассматривает ее, запихивает указательным пальцем торчащие ватные хлопья в дыру.
— Снайперу она понравилась. Сегодня пулей задело, товарищ сержант, а иголки под руками не оказалось. — Он осторожно дергает ухо — пробует, не оторвется ли?
— Пока крепко держится, — говорит солдат, надевая ушанку и вытягивая руки по швам. — А раз шапка цела, значит, и голова на месте.
Солдаты смеются. А я смотрю на них — усталых, обросших, промерзших — и думаю о том, как удалось им привыкнуть к этой нелегкой жизни в холодных сырых окопах. Дни напролет сидят они на морозе в ожидания вражеских вылазок. Их постоянно выслеживают снайперы. А по ночам саперы ползают по передовой — долбят железную землю, ставят и маскируют мины, а потом охраняют, чтобы их не сняли немцы.
Подходят два ефрейтора. Здороваются. Не ожидая приглашения, по-хозяйски усаживаются на земляной выступ.
— Все собрались? — спрашивает сержант и пересчитывает солдат: — Восемь из десяти. Двое ушли хоронить командира. Отсутствующих без причин нет.
Он выпрямляется, многозначительно и серьезно оглядывает бойцов, поправляет съехавшую набок пряжку широкого офицерского ремня.
— Товарищи! — Шаповалов снимает шапку. — Предлагаю почтить минутой молчания память наших боевых товарищей — коммунистов, павших в боях за Родину, парторга сержанта Николая Степановича Фролова и командира роты гвардии лейтенанта Дмитрия Ильича Редина.
Бойцы одновременно поднимаются с мест. Снимают шапки. Замирают, словно в строю…
— Можно садиться, — тихо говорит сержант. — А теперь начнем партийное собрание. Нам надо выбрать парторга. Какие будут мнения по поводу кандидатуры?
Солдаты молчат, переглядываются. С земляной скамейки поднимается младший сержант лет тридцати.
— Я, Степаныч, предлагаю тебя самого выбрать, — говорит он, обращаясь к Шаповалову. — Гадать тут нечего. Ты и в обиду не дашь. И потребовать можешь. И в бою выручишь. Мы давно тебя знаем. Вот и весь сказ.
Шаповалов от неожиданности моргает глазами. Мне кажется, что его жилистая шея словно сжимается, становится короче.
— Это как же? — растерянно произносит сержант. — Сейчас я за командира. Мне, наверное, не положено заодно и парторгом быть. Нельзя…
— Можно! — выкрикивает из дальнего угла траншеи черноволосый, темный от загара боец со жгучими как смоль глазами. Видимо, он с Кавказа — азербайджанец или грузин. Говорит с южным акцептом и сразу «заводится», горячится:
— Если выбираем, значит, доверие оказываем. Значит, можно. Почему нельзя?! Давайте голосовать!
— Голосовать! — подхватывают остальные. Бойцы откладывают в сторону автоматы, стаскивают варежки, поднимают руки. Семь рук — натруженных, с мозолями на
