металлической панели телефона-автомата. Снова снимаю трубку, но мое собственное сердце вот-вот выпрыгнет из груди. Монетка вываливается из автомата. Я смотрю на нее, держу на ладони. С судьбой не шутят. Мектуб. Орел — звоню, решка — нет. Я высоко подбрасываю монетку. Она падает на землю. Решка. Мне этого мало. Пусть произойдет чудо. Подбрасываю еще раз. Орел. Один-один. В третий раз я трясу монетку в кулаке, как игральные кости. Решка. Мектуб — сегодня я ей не звоню.

В воскресенье мы обедаем с Марией и Габи, празднуем получение аттестата. Я сижу в машине, держу на коленях куст клубники и кокотницу с кок-о-вен[81]. Я второй раз в жизни вижу тебя в белой рубашке, первый раз ты так оделся на родительское собрание в девятом классе. Мы едем по лесной дороге, и ты рассказываешь, что ростки папоротника можно есть как спаржу. Я чуть не сказал «Попробуем?» — но вовремя спохватился. Я часто боюсь говорить о планах на будущее, вдруг не сбудутся. Но в этот раз дело не в суевериях. Просто я не могу представить себе, что у нас с тобой одно будущее на двоих, ведь стряпне там, по твоему мнению, места нет.

Габи и Люсьен уже потягивают аперитив. Смеются:

— Ну что, не зазнался еще?

Ненавижу. А Габи еще и подначивает:

— Знаешь, как Бокюз говорит: «У меня целых два бака, один с холодной водой, другой с горячей»[82].

Мария обнимает меня, громко чмокает и прижимается мокрой щекой.

Пришла мать Габи и Люсьена:

— Поздравляю вас.

Эта старушка с лицом как печеное яблочко прошла две войны и из кожи вон лезла, чтобы воспитать двух сыновей — какое еще «вас». Ужасно. Я в три глотка осушаю «Понтарлье», мне его протягивает Габи. Меня мутит. Я пью вторую бутылку. Потом третью. Никто не делает мне замечаний, я ведь герой. Я быстро пьянею, голоса начинают звучать глухо. Все время кто-то говорит: «Голова!», «Ты первый у нас с аттестатом», «Зазнаешься теперь». Мария кладет мне самые большие сморчки в сметане, которые она приготовила. Ты выбираешь для меня лучшие куски петуха. В мой стакан все время подливают. Габи открыл бутылку романе-конти[83] моего года рождения, которую достал через своих бывших сослуживцев. Среди общего шума я постоянно ищу его глазами. Он об этом знает и подмигивает, как будто хочет сказать: «Ну что, парень, ты у нас вундеркинд? Только дурака не валяй, сделай, как договорились».

Ты рвешь клубнику, Габи открывает шампанское. Все чокаются. Холодное шампанское и пузырьки придают мне сил. Габи пытается мне помочь:

— Куда теперь?

Все на меня смотрят.

— Пойду на филфак. — Я сам удивлен тому, как спокойно звучит мой голос.

Ты переворачиваешь ягоду в тарелке. Хотя ты и важно говоришь: «Прекрасно, сын мой», тебе сложно скрывать, как ты разочарован. Ты видишь меня инженером в конструкторском бюро. Чтобы я чертил поезда или самолеты или новую модель «пежо». Ты бы с гордостью говорил всем в ресторане: «Мой сын — инженер в Сошо». Вместо этого я буду корпеть над книгами и, кто знает, может быть, когда-нибудь стану преподавателем, как Элен. Ты слишком скрытен, чтобы показать, что думаешь о ней, но я уверен, что она все еще в твоем сердце. И я, конечно, не говорю тебе, что рассчитываю на то, что меня возьмут работать в какой-нибудь ресторан.

Вы с Габи пьете самогонку, ты пытаешься казаться веселым. Я решаю полежать на лугу перед домом. Номер телефона Элен не дает мне покоя. Я переписал его еще на одну бумажку, которую сейчас вытаскиваю из кармана. У меня кружится голова. Предположим, она снимет трубку. Что ей сказать? «Это Элен, я правильно попал?» или «Это я, Жюльен», «Здравствуйте, Элен» или «Мама, здравствуй!» А вдруг она повесит трубку, как только меня узнает, или скажет: «Извините, вы ошиблись номером»? Или я вообще буду молчать, побоюсь рот раскрыть. А может, она скажет:

«Жюльен, я так долго ждала твоего звонка». Потом помолчит и — «Расскажи о себе». Нет, я бы не хотел, чтобы она со мной так говорила: «Расскажи о себе». Так говорят, когда делают вид, что другой человек нас интересует. Вообще, на самом деле, может, нам будет нечего друг другу сказать. Я вежливо извинюсь, повешу трубку и брошусь из телефона-автомата вон.

3

Я уже целую вечность торчу на почте. Проверяю каждую строчку телефонного справочника, ищу номера, заканчивающиеся на шестьдесят, как у Элен. Позвонить ей я так и не решился, поэтому пытаюсь узнать, где она живет, и надеюсь, что в справочнике она есть. Рядом на школе бьют часы. Полдень, почта закрывается. Служащий, который видел, что я все утро провел, уткнувшись в справочник, подходит и говорит:

— Наизусть учите?

Я краснею как помидор. Бормочу:

— Нет, ищу один телефон.

Почтальон с важностью предлагает:

— Можно посмотреть. Что там у вас за цифры в руке?

Я протягиваю ему бумажку. Он улыбается:

— Это не в Кот-д’Оре. Это номер телефона в Ду, возможно, в Безансоне.

Я уже представлял, как приеду к Элен в Дижон, и вот теперь приходится искать ее в Безансоне. Не думал, что я настолько терпелив. Наконец я нахожу привязанный к номеру адрес: фамилия не ее, имя мужское. Меня как ножом ударили. Она вышла замуж, детей, наверное, завела, а у нас после ее ухода ничего не изменилось. Отец никого не встретил, а моя настоящая мать уж точно не думала, что умрет. Элен нас предала. Я прихожу в ярость, когда думаю об этой чертовой буржуйке-всезнайке, которая ни разу к плите не подошла. Я ее презираю. Я буду учиться на филолога, хотя не в рубашке родился. И буду ходить на занятия не в плаще от Burberry, а в военной куртке, которую мне подарил Габи.

Ты выглядишь таким жалким, когда я захожу на кухню. Мне все кажется жалким — бумажные скатерти на столах, запах пастиса и табака, старые кастрюли, шаркающие шаги Люсьена, душ рядом с кухней, забитые вещами комнаты наверху, крашеные завитые волосы Николь, которая одевается во все черное с тех пор, как ее Андре погиб в автомобильной аварии. А Элен, наверное, живет себе в свое удовольствие в Безансоне. Ее дети ходят в выглаженных клетчатых бермудах, обруч в волосах, отложной воротничок, по воскресеньям — игра в бридж, благотворительные распродажи, горные лыжи в Швейцарии, Лазурный Берег летом. Я прихожу в себя, когда ты спрашиваешь:

— Ты еще не записался на факультет в Дижоне? Пора