да прямо на могилы с памятниками. Я оборачиваюсь. Ты жалок, сгорблен, совсем старик.

— А моя… А Элен как же?

— Элен… — Ты снова вздыхаешь. — Элен — это Элен.

— Она-то хоть не умерла?

— Нет.

Часть третья

1

— Тебе отец про мою настоящую мать рассказывал?

Кажется, этот вопрос совершенно не удивляет Габи:

— Никогда.

— А с Элен ты был знаком?

— Так себе. Знаешь, твой отец всегда был жутко занят, так что мы с ними редко виделись, с вами всеми вообще редко виделись.

Габи посматривает на меня, крутя сигарету, как будто хочет сказать: «Давай спроси еще что-нибудь».

— А какой была Элен?

— Красивой. Очень. С огоньком, как говорится. Учительница французского и литературы, представь себе. Но перед нами никогда не выпендривалась. И к тому же обожала твоего отца.

— А меня?

Габи молчит, собирается с мыслями:

— Она тебе была как мать.

— Почему тогда она ушла?

— Никто не знает. Кроме твоего отца.

— Почему он никогда ничего мне не рассказывал?

— Потому что люди вообще скрытные. Обычно. Знаю только, что, перед тем как уйти, она твоему отцу сказала, что «он больше никогда о ней не услышит».

Я резко поднимаюсь. Изо всех сил бьюсь головой о дуб. Впиваюсь ногтями в его кору так, что выступает кровь. Оборачиваюсь, иду за ножом. Я хочу вскрыть себе вены, подрезать, как куриные ноги. Я вспоминаю о букете роз на мраморной плите, о волосах моей мамы — Элен, — о том, как она обнимала меня, когда я приходил утром к ней в комнату. Вспоминаю, как ночью падающий с ног от усталости отец убирает на кухне. Я хочу умереть. Габи отнимает у меня нож. Я поднимаю камень и рассекаю себе бровь. Течет кровь. Я ничего не вижу, красная вязкая жидкость попадает в рот. Габи сбивает меня с ног. Он видел, как из горячего танка спасались люди, как безмолвно умирали солдаты, держась за вспоротый штыком живот, он видел их больными, видел их серые лица, когда они днями мерзли в стоящей колом гимнастерке. Он видел кровь всех цветов — ярко-красную, черную, гранатовую, когда она стекала на снег по ружью и сапогам. И этот человек, видевший всё, усадил меня, обнял за плечи и вытащил носовой платок, чтобы вытереть мне лоб. Я плачу. Он накрывает ладонью мою руку. Его ладонь теплая и шершавая.

— В чем ты виноват, сынок? Не думаешь, что на твою долю и так много чего выпало?

Я пожимаю плечами.

— Ты же не дурак. Не безрукий. Ну, кроме техники. — Он смеется. — Скоро аттестат получишь. У тебя вся жизнь впереди. И, поверь, она очень быстро проходит. Не проживи ее зря, делай то, что хочешь, а не то, что хотят другие. Просто с отцом надо полегче. Знаешь, ему ведь тоже непросто пришлось. Мы не шиковали. Кстати, ты умеешь варить яйца в мешочек?

Конечно, я умею варить яйца в мешочек.

После случившегося я о матери больше не говорю. Мне стало легче. У Габи с Марией я готовлюсь к выпускным экзаменам. Мария будит меня в пять тридцать, нежно проведя рукой по щеке:

— Вставай, волчонок.

Я слышу, как она идет на кухню. Хотя на дворе май, утром довольно прохладно. Она зажигает огонь. Ставит чайник. Я открываю глаза, ворочаюсь. Подсчитываю — до экзаменов еще четыре недели. Именно Габи пришла в голову мысль, чтобы я готовился у них. До этого мы с тобой сходили на кладбище.

Ты положил мне руку на плечо:

— Я уверен, что она твой ангел-хранитель.

На кухне шумит чайник, пахнет кофе. Я одеваюсь, натягиваю кеды. Открываю дверь — на земле иней. Я обхожу дом и встаю на свое обычное место напротив леса, чтобы облегчиться. Направляю струю на щавель. Об ноги трется кошка, вернувшаяся с ночной прогулки. Иногда она приносит птичку или мышь. Я возвращаюсь, присаживаюсь к столу. Мария ставит на стол большую чашку с кофе, варенье, кладет пару гренков, масло. Я рассматриваю свои тетради и учебники, лежащие на другом конце стола, где всегда сидит кошка. Еще я привез с собой поваренную книгу «Бокюз у вас на кухне»[72], это первая книга, которую я сам себе купил. В «Реле флери» я прячу ее под кроватью. Я знаю, что ты ненавидишь напечатанные рецепты. Вечером я смотрю, как готовить селедку в уксусе и белом вине, яйца божоле[73] и мраморный кекс[74]. У Марии и Габи книгу можно спокойно оставлять на столе, хотя есть вероятность, что рецепт горячей колбасы окажется интереснее, чем изучение техники работы на заводе. Я прилежно читаю конспекты, в которых ничего не понимаю, и надеюсь, что на экзамене меня всего этого не спросят. Я идеально готовлю соус «бешамель», но совершенно не способен объяснить, что такое штепсельный разъем.

Габи с Марией пьют кофе в постели, а потом он усаживается напротив меня и завтракает. У меня тут практически армейский режим. Я занимаюсь с шести до десяти утра, потом с часу до четырех и еще один час после ужина. В перерывах я постоянно с Габи или же готовлю на кухне. Вчера после обеда мы зарезали кролика. Я не знаю никого, кто бы так методично и любовно к этому относился. Когда он вынимает кролика из клетки, то гладит по шерстке и шепчет его имя. У всех кроликов есть имена. Этого звали Троцкий. Еще у Габи есть петух Бакунин и утка по имени Жорес[75]. Все они закончат свои дни в кастрюле.

— У нас им неплохо жилось, травы и сена завались, не считая тушеных овощей зимой, — перечисляет Габи, вытаскивая из кармана сук ясеня, которым оглушает Троцкого.

Потом он подвешивает кролика за задние лапы и пускает кровь. В миску стекает тонкая красная струйка. Габи всегда повторяет:

— Да, как в нас самих-то душа держится.

Вот он освежевал кролика, положил на блюдо и накрыл полотенцем.

— Здесь покоится товарищ Троцкий, — торжественно говорит Габи и несет блюдо Марии.

Та вскрикивает. Она кричит на него по-русски. Он обнимает ее за тонкую талию и покрывает поцелуями. Еще Мария изъясняется по-русски, когда они занимаются любовью. Однажды мы ходили в лес, и я спросил Габи, почему у них нет детей. Он перестал точить пилу и ответил: «Мария много пережила». Я вздрогнул от того, с какой яростью он запустил пилу.

Мария с любовью смотрит на меня:

— Помочь?

Я отрицательно мотаю головой. Я делаю смесь из лаврового листа, тимьяна, лука-порея