Священник читает проповедь, как овца блеет. Парикмахеру на курсы бы сходить. Почему почтальоны такие раззявы? Помидоры в лавке так плохи, что даже швырнуть ими в политиков – и то стыдно. Все письма пошли в печать. Люди их обсуждали. Мы чувствовали себя борцами подпольного движения. Я думала, что годы, проведенные с Элен, были этаким ведьмовским временем – временем чернокнижия, как она это называла. Элен показала мне, что у письма была и негативная мощь, которая могла стать проклятием. Пользоваться письмом во зло было легко. Куда проще, чем во благо.

* * *

Пока брак режиссера Уильяма Кейпа и кинозвезды Натали Николсон, настоящей тигрицы, еще не распался, Кейп преподнес супруге свой портрет, писанный маслом. Ох, не стоило ему этого делать! Четырьмя годами позднее он перебрался в Мексику в полной уверенности, что бояться ему нечего, и поселился там с молодой любовницей. Но дома в лос-анджелесской квартире Натали так рассвирепела, что схватила острый нож для писем и располосовала портрет мужа тремя штрихами. Когда Уильям Кейп проснулся на следующее утро в своем бунгало у пляжа в Мексиканском заливе, то ощутил нестерпимую боль во лбу. Охваченный паникой, он кинулся к зеркалу и обнаружил кровоточащую рану на лбу в форме отчетливой N, отметину, шрам, который придется носить до конца жизни.

В тот вечер, когда я слушала рассказы Артура в «Пальмире», я шла домой, ощущая необъяснимые покалывания в теле. И в то же время нетерпение. Стоило переступить порог квартиры, как накатило безудержное желание продолжать эксперименты с алфавитом, над которым я вновь трудилась, испытывая восторг и страх одновременно. То есть, это был не просто алфавит. А шрифт. Около тысячи знаков. Заглавные и прописные буквы, цифры и все прочее. Достаточно, чтобы напечатать роман, где не используется курсив. До того я уже разрабатывала полноценный шрифт, примерно в 260 знаков, один-единственный раз. Труд, размах которого только немногие могут себе представить.

Я вскипятила воду и заварила лапшу, три минуты – и готово. Принесла тарелку в рабочий кабинет, комнату, полную технических изобретений и кабелей всех мастей; провода змеились по полу между разномастных агрегатов, коробок и сетевых фильтров. Не считая этого, помещение было пустым, разве что желтые клейкие листочки расклеены по стенам.

Как мало нужно, чтобы творить чудеса?

Несколько суток я целеустремленно работала над моим новым печатным шрифтом по имени Cecilia. Истории Артура, рассказчика с золотым лицом, вдохновили меня. Никакой прямой связи, но стимул.

Его голос. Удастся ли преобразить его в знаки? Сможет ли читатель услышать голос сквозь буквы?

Я проработала целый день, не заметив этого. Как обычно, ела я слишком мало – деду было бы за меня стыдно – только йогурт, хлопья или какой-нибудь перекус, пакеты, содержимое которых высыпают в кипящую воду. Вечерами я чувствовала себя без сил. Без сил, но умиротворенной. Фоном неизменно звучала японская бамбуковая флейта, сменяющие друг друга звуки, уверенные, но продвигающиеся ощупью, будто исполнитель ищет тот самый звук, что приведет его к просветлению. Музыка навевала воспоминания о времени в Национальной академии художеств в Осло, особенно об учителе, показавшем мне, как писать некоторые кандзи, которые используются в Китае и Японии. Подрагивающие звуки сякухати – порой резкие, как заточенное лезвие, свистящее в воздухе, – нашептывали мне что-то о письме. О том, до чего сложен даже один-единственный знак, как много нюансов содержит один-единственный штрих.

По окончании академии мне стало не до нового алфавита. Не знаю почему. Возможно, просто отложила мечту до лучших времен. Да и работа в рекламе, над другим направлением в дизайне, перетянула внимание на себя. Однако с появлением программ, которые сделали возможной работу над знаками прямо на экране, я на какое-то время снова взялась за старое и регулярно экспериментировала в свободное время. Затем меня снова накрыло лавиной трудных задач, которые получало наше бюро: престижными и прибыльными проектами по разработке фирменного стиля и времязатратными кампаниями для известных на весь мир фирм. За последние годы я и позабыла, что была человеком, который мнил себя способным изменить мир. С помощью шрифта.

«Се, творю все новое».

Прямо передо мной на жестком диске стоял предмет, который нашелся в одной из коробок, полных папок и распечаток, большая «А» из латуни, что однажды приколотили к лодке, а теперь поместили на электронное судно. Она по-прежнему мистическим образом была мне близка. Таким же образом меня манила красота маленького латунного Будды. Он вмещал в себя сжатую силу, как бульонный кубик. Я слушала глухие звуки сякухати, разворачивая «h» на мониторе. В программе я могла заставить букву заполнить собой всю поверхность экрана, исказить пропорции – увеличив только часть дуги, плеча, как ее еще называют – вырезать букву по своему вкусу. Всматриваясь в «h», я будто глядела в микроскоп, видела все ее мельчайшие детали.

Мне всегда казалось, во всяком случае, в наиболее мечтательные периоды жизни, что ради спасения письма, языка, человечеству немедленно нужно обратиться к букве. Сидя и раскладывая «h» на мельчайшие составляющие, я делала то же, чем занята физика: я двигалась на уровне элементарных частиц. Я стремилась узнать, как взаимодействуют основополагающие элементы. Баланс. Симметрия. Взаимные силы различных частиц.

Через неделю тщательной огранки, заваривания лапши быстрого приготовления и безвылазного сидения дома под звуки сякухати я наконец распечатала тестовую страницу: из книги, которую я прочла благодаря Иоакиму, королю пустословия. Даже не знаю, сколько раз мне уже приходилось это проделывать – в тот день я выбрала отрывок из Гете, – не испытывая удовлетворения, не замечая разницы, но сейчас я обрядила буквы в обновленный шрифт Cecilia, буквы, похожие на прежние, но тем не менее для натренированного глаза отличающиеся от всех известных гарнитур.

Я не торопясь прочитала отрывок из «Страданий юного Вертера», выдержку из письма от шестнадцатого июня, о первой встрече Вертера с Лоттой и о том, как она режет каравай хлеба в окружении братьев и сестер. О том, каково вальсировать с ней, скользя, точно по звездному небу. О том, каково целовать ей руку. Что-то, казалось, вибрировало, легко подрагивало за границей шрифта – а может, во мне самой. Одна за другой буквы будто бы оставляли оттиски, стали перстнем-печаткой, прикасающимся ко лбу, к податливому сознанию.

Не голос ли я услышала? Его голос?

Вставая со стула, я ощутила дрожь во всем теле. Как будто приняла тонизирующее средство – что-то повесомее лапши. Стала живее. Этот шрифт не производил негативного впечатления. Я напала на след. Самое дивное ощущение из всех, что я знаю: ощущение, что