Не показные, но сдержанно-вдумчивые. Мужчина соскользнул с табурета и, снова минуя меня, исчез на кухне. На секунду я встретилась с ним взглядом. Глаза с радужками, полными осколков. Пугающая интенсивность. Я попробовала задержать его запах в ноздрях, в легких, как можно дольше – как человек, который вдохнул сильнодействующее, пьянящее вещество. Сообразила, что именно мне напоминал запах: Внутреннее Средиземноморье. Он благоухал, как дедова кухня.

Гости вернулись к еде. Я ощутила лютый голод. Решила перед уходом купить хлеб, но стоило обернуться, как последнюю выпечку смели с прилавка.

Я осталась посидеть еще немного. Озадаченная. Я тогда редко запоминала всякие истории, но его рассказы прочно обосновались в памяти. Или это он оставил такие явные отпечатки? Вспомнился дед, поджигающий масло в гранитной букве, вспомнилась «С», горящая в темноте. Давно я не возвращалась мыслями к этому зрелищу. Давно не чувствовала, как во мне разгорается уголек. Если вообще чувствовала когда-либо.

Кто я? Есть ли такая история, что лучше других расскажет о том, кто я такая? Не знаю.

Не знаю. А может быть… Приключилось со мной одно происшествие, пока я все еще ходила в детский сад. Мы гостили у родственников в Вестланне. Погожим майским днем мы сели на паром через фьорд, намереваясь посмотреть ставкирки[43], одну из немногих культурных достопримечательностей Норвегии, которая числится в списке ЮНЕСКО.

Прогуливаясь вокруг церкви, мы подошли к богато декорированным доскам на северной стене: несколько изящно вырезанных зверей сплелись друг с другом на поверхности дерева. Вдоволь налюбовавшись, взрослые отправились дальше, а я осталась. Когда остальные скрылись из виду, я принялась давить на доски. На зверей. Как будто они могли мне открыться. Я чувствовала, что они ведут прочь. Прочь отсюда. Скрывают измерение, такое же волшебное, как в стволе дуба у дедова дома. Где невидимое становится явным.

Кто знает, сколько времени я так простояла. Уже и мама, и папа, и все остальные вернулись меня искать. Я стояла и отчаянно давила на стену. Все разулыбались. Я разревелась.

– Что ты задумала? – спрашивали они. – Сквозь стенку хочешь пройти?

Внезапно меня осенило, что именно этого-то мне и хочется. Пройти сквозь стенку.

Только много-много лет спустя я узнала, что те резные балки действительно обрамляли портал, дверь, оставшуюся от более древней церкви.

Я, пожалуй, рвалась не прочь. Я рвалась внутрь.

Прошло несколько недель, прежде чем я осознала всю глубину его последней истории. Кама ведь был богом любви. Когда Рати, его супруге, удалось смягчить Шиву, и он вернул Каму к жизни – любовь, саму Любовь, вернули из царства мертвых.

Он вышел из кухни, или из пекарни, которая, я предположила, там находилась. Его окликнули.

«Артур!»

Его имя. В первый раз. Я попробовала его на вкус. Артур. Ему идет. Не знаю почему.

Артур обвил Эрмине рукой. Она чмокнула его в щеку, а затем перевела взгляд своих кошачьих глаз прямо на меня. Ей явно хотелось, чтобы я заметила поцелуй. Этим вечером на ней была короткая юбка, и она притягивала взгляды, как если бы на щиколотках росли крылышки. Несколько посетителей подошли поболтать. Эрмине раздавала небольшие карточки, я, не задумываясь, приняла их за визитки. До меня доносились обрывки предложений. За этот вечер я поняла, что пара, он и Эрмине, управляли кафе и пекарней вместе и что раз в неделю он рассказывал истории с маленькой сцены. Когда выдавалась минутка, они приближали друг к другу лица и о чем-то доверительно беседовали. Она клала тонкую руку ему на плечо. В такие минуты им было не до присутствующих, они не замечали никого вокруг. Затем Эрмине что-то написала толстым фломастером на листочке и прикрепила его на передней части прилавка.

«Завтра – хлеб «Одиссей».

Я застыла. Как будто сама себя поймала на жульничестве. Я смотрела на изящную надпись и понимала, что все это время писала она, листочки и все остальное – не он. Мысль о конкуренте с таким красивым почерком наполнила меня бессилием, как усыпляющим газом. Я всегда знала, что почерк – весомая составляющая красоты женщины, или точнее: ее личности. Что почерк важнее пошитой вручную обуви. Артур вновь приобнял Эрмине, мягко притянул ее к себе. Ее сходство с Элен, моей давней подругой, тотчас бросилось в глаза, и я поежилась, осознав, что вновь столкнулась с сильной, выносливой женщиной по имени Э.

Именно Элен научила меня подделывать послания. «Просто говоришь, что потеряла дневник и что поэтому маме пришлось писать на листочке». Элен достала чистый листок бумаги и маминой перьевой ручкой, названной в честь самой высокой горы Европы, вывела взрослым, старомодным почерком: «Уважаемый преподаватель, Элен вчера была больна». Она подписалась маминым именем, быстрые, уверенные росчерки, маленький завиток на конце.

– Единственное, над чем придется попотеть, это подпись, – сказала она.

Записка выглядела более чем убедительной. Черные чернила на белой бумаге. И тем не менее магической.

– Это чернокнижие, – скорчив наглую рожу, сказала Элен.

Я всегда ее немного побаивалась. В седьмом классе, когда Элен исполняла роль святой Люсии и шествовала по школе в короне с горящими свечами[44], она нарочно подошла к бумажным гирляндам вплотную, и те вспыхнули.

Списывать меня тоже научила именно Элен, писать на внутренней стороне руки, у самого локтя. Никто не писал на ладонях, разумеется. Мне всегда было ужас как неловко закатывать рукав блузки и выводить на коже имена или формулы, но меня неизменно радовало прикосновение шарика ручки, приятное трение о кожу. С этим могло сравниться разве что письмо по банановой кожуре. Банановая шкурка оказывала шарику идеальное противостояние, и чернила вытекали в подходящем объеме.

Год спустя мы нашли пишущую машинку «Ундервуд», настоящий антиквариат, на чердаке дома, который снимали родители Элен. Она походила на изукрашенную шарманку. И хотя лента подсохла, наша драгоценная находка была на ходу; она даже издавала дзынь, когда мы доходили до конца строчки. Давить на клавиши, ощущать этот глубокий и в тоже время мягкий удар – наслаждение, сравнимое разве что с нажатием на клавиши рояля. Мы надумали писать письма читателей в местную газету. Мы сочиняли полные негодования послания, где описывали все в нашем районе, что нам казалось неправильным, и подписывались именем вероятного владельца ветхого «Ундервуда», полковника Франца Бека, этакого первооткрывателя на периферии существования. Элен изобрела изящную, уверенную подпись – как приказ: а ну печатайте, а не то худо будет! Мы написали немало статей, неизменно обращаясь к читателю на Вы и в то же время разнося все и вся в пух и прах.