Он подумал об умозрительных и реальных тренировках, которые они устраивали, чтобы подготовить Арчи к поездке в подземке в одиночку. О том, как они настаивали, чтобы мальчик запомнил их телефонные номера: на случай, если его собственный потеряется или сломается, – о плане, который они выработали, если он окажется в поезде, перенаправленном в ту часть города, в которой он никогда не был. Теперь он постоянно ездил в метро. Клэй редко думал об этом. Возможно, так это и работало. Ты готовишь своего ребенка спать всю ночь до утра, или есть вилкой, или мочиться в унитаз, или говорить «пожалуйста», или есть брокколи, или относиться ко взрослым с уважением, и потом ребенок оказывается к этому готов. И дело с концом. Он не знал, почему подумал об Арчи, и покачал головой, словно пытаясь прояснить это. Ему придется развернуться и выбрать один из трех, четырех, пяти поворотов, которые он проехал, определить, куда они вели, понять, какой из них верный. Один из них должен быть верным. Ему нужно только оставаться методичным. Он проделает путь обратно до дома, затем начнет снова, осторожнее, внимательнее, и доберется в город, где и намеревался оказаться. Теперь ему действительно хотелось эту колу. Голова болела от недостатка кофеина.

Их отпуск был испорчен. Магия была разрушена. По правде говоря, что ему следует сделать, так это поехать обратно к дому и заставить детей собрать вещи. Они вернулись бы в город до ужина. Могли бы шикануть в том французском заведении на Атлантик-авеню: заказать жареные анчоусы, стейк, мартини. Клэй был полон решимости, но задним числом. А сейчас он был… ну, он бы сказал, в смятении, но он не заблудился. Он испытывал необъяснимо сильное желание увидеть детей.

Он выбрал первый поворот налево и проехал всего несколько ярдов, прежде чем понял, что это не тот путь: дорога шла в гору, а он знал, что нужная ему была ровной. Он развернулся и поехал назад на главную дорогу, почти не сбавляя скорость, зная, что машин нет ни в одном направлении. Второй поворот налево – казалось, этот мог быть верным. Он проехал по дороге, затем повернул направо, потому что была такая возможность. Возможно, так оно и было, и раскрашенная палатка с яйцами была дальше по дороге. Все выглядело знакомо, потому что деревья и трава всегда выглядят именно так, как от них ожидают.

Он снова развернул машину, вернулся на дорогу, на которую свернул с главной, и там, на другой стороне дороги, он увидел женщину. На ней была белая рубашка-поло и брюки цвета хаки. На ком-то этот наряд смотрелся бы как одежда для отдыха, но на этой женщине с ее широким лицом коренной американки (древняя кровь, вневременное достоинство) он выглядел как униформа. Женщина увидела его, подняла руку, помахала, показала на него, поманила к себе. Клэй выехал на дорогу, теперь уже медленнее, и скользнул к остановке. Он опустил пассажирское окно и улыбнулся женщине такой улыбкой, которой учат улыбаться собакам, чтобы не выдать страх перед ними.

– Привет! – Он не знал, что сказать. Признаться, что потерялся?

– Привет. – Она взглянула на него и начала очень быстро говорить – на испанском.

– Извините. – Он пожал плечами. Он ненавидел признаваться в этом даже в собственных мыслях, но испанский звучал как тарабарщина. Клэй не говорил на иностранных языках. Он не собирался даже пытаться выучить их. Это заставляло его чувствовать себя дураком или ребенком.

Женщина продолжала. Слова лились из нее. Она едва успевала вдохнуть. Она хотела сказать что-то важное и, возможно, забыла по-английски даже то, что знала: «Привет», «Спасибо», «Все окей», «Windex»[31], «телефон», «сообщение», «Venmo»[32] и дни недели. Она говорила. Она все продолжала говорить.

– Извините. – Он снова пожал плечами. Он, конечно, не понимал.

Но, возможно он ухватил смысл. О, вот и слово: «comprende»[33]. Так говорили в фильмах. Нельзя жить в этой стране и не знать испанский хоть немного. Если бы у него было время подумать об этом, если бы он заставил себя успокоиться, он смог бы пообщаться с этой женщиной.

Но она была в панике, и она передавала эту панику ему. Он заблудился и хотел к своей семье. Хотел стейк в ресторане на Атлантик-авеню.

– Не. Говорю. По-испански.

А она все говорила. Что-то и что-то. Он слышал «пиво», но она сказала «олень»: они звучат похоже и в английском, и в испанском. Она все говорила. Сказала «телефон», но он не понял. Сказала «электричество», но он не услышал. В уголках ее маленьких глаз навернулись слезы. Она была невысокой, веснушчатой, широкой. Ей могло быть четырнадцать или сорок. Из носа у нее текли сопли. Она плакала. Говорила громче, торопливо, сбиваясь, возможно, полностью отказавшись от испанского языка, на каком-то диалекте, на чем-то еще более древнем, на арго давно умерших цивилизаций, груды руин в джунглях. Ее люди открыли кукурузу, табак, шоколад. Ее люди изобрели астрономию, язык, торговлю. А потом перестали существовать. Теперь их потомки чистили кукурузу, о которой узнали первыми, пылесосили коврики и поливали декоративные клумбы лаванды у бассейнов в особняках Хэмптона, которые не использовались большую часть года. Она забылась, даже положила ладони на его машину, что, как они оба знали, было неприемлемым посягательством. Она держалась за двухдюймовую полоску стекла, которая торчала из двери. У нее были маленькие коричневые ладони. Она все еще продолжала говорить сквозь слезы; она задавала ему какой-то вопрос, вопрос, который он не мог понять и на который в любом случае не смог бы ответить.

– Извините. – Он покачал головой. Если бы его телефон работал, он, возможно, попробовал бы Гугл-переводчик. Он мог бы убедить ее сесть в машину, но как дать ей понять, что он заблудился, а не ездил кругами, потому что хотел убить ее или усыпить, как деревенские родители усыпляют своих младенцев? Другой человек ответил бы по-другому, но Клэй был тем, кем был, – тем, кто был не в состоянии дать то, что нужно этой женщине. Он боялся ее торопливости, ее страха, который не нуждался в переводе. Она боялась. Ему стоило бояться. Он боялся.

– Извините, – он сказал скорее себе, чем ей. Она отпустила стекло, когда он начал его поднимать. Он поехал дальше по дороге, быстро, хотя намеревался исследовать все повороты. Ему нужно было оказаться подальше от нее даже больше, чем быть рядом со своей семьей.

В ЛЕСАХ ВОЗНИКАЕТ ЧУВСТВО ПРИСУТСТВИЯ ЧЕГО-ТО НЕВИДИМОГО, КАК БЫ ТЫ НИ ВГЛЯДЫВАЛСЯ. В нем были жуки, замершие серовато-коричневые жабы, грибы причудливых форм, которые казались случайными, сладкий запах гнили, необъяснимая сырость. Ты чувствуешь себя маленьким, как многое другое, и совсем незначительным.

Возможно – возможно, – с ними что-то произошло. Возможно, что-то происходило с ними прямо сейчас. Веками не существовало слов, описывающих то, как в легких словно растения-самосевы распускаются опухоли, похожие на цветы, что прорастают в самых неожиданных местах. То, что люди не знали, как это назвать, ничего не меняло: когда грудь заполнялась жидкостью, приходила смерть от утопления.