Город лежал в сугробах. Только вдоль домов были протоптаны тропинки, по которым ходили за водой на Неву, Фонтанку, Мойку и другие водоемы. По этим тропинкам на детских саночках возили родственники умерших на кладбища. При такой смертности о гробах не могло быть и речи. Погибших, завернутых в разное тряпье, привозили к братским могилам на кладбищах. Открывались и новые захоронения. Вот и теперь я живу в двух трамвайных остановках от нового братского кладбища, где похоронено 50000 блокадников.

Те, кому не хватало сил довезти погибшего до [места] захоронения, оставляли на обочине тропинки, и уже похоронные команды доделывали все остальное.

Из-за отсутствия топлива остановились электростанции. Перестал работать трамвай, троллейбус, телефон, водопровод, замолчало радио. Дома стояли безжизненные, мертвые, с забитыми фанерой окнами. От бомбежки и обстрелов были выбиты все стекла. Стены домов обросли грязноватым желтым инеем. В эту зиму были сильные морозы. В конце Невского проспекта у Александро-Невской лавры стояли десятки троллейбусов засыпанных снегом, а над ними, как перебитые вены, свисали оборванные провода. Подожженные бомбами и снарядами дома никто не гасил – не было воды. Большой пятиэтажный дом, выходящий на три улицы – Разъезжую, Лиговку и Глазовую, – горел и дымил целую неделю. Там погибла большая районная библиотека.

В городе исчезли собаки, кошки, вороны, голуби, воробьи. Все что могло убежать или улететь уцелело, а остальное было съедено. Но расплодилось много крыс. Им хватало пищи.

Немецкие атаки на передовой сменились относительным затишьем, хотя обстрелы и бомбежки города продолжались. Фашисты ожидали, когда мы все помрем от голода, и они без потерь войдут на улицы и проспекты.

Город фрицы видели и без биноклей. Передовая была в четырех километрах от Кировского завода у больницы Фореля и в шести километрах от Средней Рогатки по Московскому шоссе. А с Вороньей горы у Дудергофа в стереотрубы они видели Ленинград, как на ладони.

Несмотря на то, что мы еле двигались от истощения, я не слышал от товарищей слов о поражении, о сдаче города врагу. Все твердо знали: лучше смерть, чем собственными руками открывать ворота врагу. Тут не могло быть иного мнения. Была твердая уверенность в том, что мы выстоим. Пусть не надеется фашист по нашим трупам войти в город. Эта уверенность укреплялась победой наших войск под Москвой и речью Сталина, его словами о том, что война продлится еще год-полтора[46].

Правда, я не верил в сроки окончания войны. По моему мнению она должна была закончиться осенью 1944 года. Но, наверно, Сталин не мог иначе сказать. У многих бы опустились руки, назови он более ожидаемый срок окончания войны.

Со мной спорили дружки-солдаты, доказывая, что на такую долгую войну у нас не хватит ни людей, ни техники. Я же утверждал, что людских резервов у нас хватит. Пусть в мирное время часть людей по состоянию здоровья не подходит для армии. Но теперь многие человеческие недостатки теряли свое значение. Так оно и получилось. Даже в гвардейских частях можно было наблюдать солдат, которых без преувеличения можно назвать калеками. Так, в нашей роте был товарищ, у которого после ранения не держалась моча. От него невыразимо пахло.

Другой солдат после ранения имел укороченную ногу на несколько сантиметров. При ходьбе создавалось впечатление, что он через равные промежутки куда-то проваливается.

В нашем взводе у солдата от рождения были вдавлены вовнутрь нижние косточки ног. При продолжительной ходьбе он натирал их до крови. Ходил он тихонько, переваливаясь из стороны в сторону, как утка.

Во время обстрела наш Володя не мог бегать и приходил в укрытие последним. Посмеиваясь, он говорил: «Вот вы бегаете от снарядов бегом, а я тихонько ковыляю до укрытия. Ну чем я не Герой Советского Союза». В полуразрушенном доме Володя нашел скрипочку и не расставался с ней. Научившись немного пиликать, он на досуге исполнял нам свои незамысловатые фантазии. К счастью, Володя дожил до Победы. Пусть мне теперь говорят, что нет чудес на свете.

Таких инвалидов, которые не могли нормально ходить, в походах везли на обозных повозках. А сколько было солдат со слабым зрением. Я из-за боязни разбить каской очки, старался не надевать их. И несмотря на такие анекдотические примеры, все это было оправдано и необходимо.

Сколько среди погибших молодых ребят было одаренных! Сколько талантливых погибло в любом возрасте! Они могли принести стране огромную пользу, но они не прятались за разные ширмы, за броню[47]и не надеялись обязательно выжить.

Эта страшная война требовала жертв, и жертвовать всем должны были все.

Ну а техникой, начиная с конца 1943 года, тыл обеспечивал фронт достаточно. Двадцатого ноября 1941 года наконец замерзло Ладожское озеро. По проложенной тридцатикилометровой дороге, которую назвали Дорога жизни, началась переброска грузов с большой земли в Ленинград. Несмотря на обстрелы и налеты немецкой авиации начало поступать продовольствие в город. Сначала продовольственный ручеек был очень слабым, но он уверенно набирал силы и мощь…

Шоферы делали великое дело, используя Дорогу жизни на полную мощь. Но конечно были потери людей и автомашин. На дно Ладоги ушло 1500 автомашин, погибших от немецких снарядов и авиации.

С 18 января 1942 года нормы выдачи продуктов стали публиковаться в газете «Ленинградская правда», за подписью заведующего отделом торговли Ленсовета товарища Андреенко. Во время блокады товарищ Андреенко был такой же худющий, как и мы все. Глядя на него, люди посмеивались: ну какой он продовольственный бог, если на нем шинель болтается как на вешалке. После войны еще несколько лет продолжали печатать эти сообщения. Мы так и говорили, беря газету в руки: ну что нам сегодня даст товарищ Андреенко? Он был член партии с 1926 года и умер в 1987 году.

Машины, привозившие в Ленинград грузы, обратно увозили на большую землю блокадников. За зиму было вывезено 500 тысяч человек.

В эту суровую зиму я ходил с донесением в штаб полка, который помещался на Ржевке. Это примерно километров семь-восемь. Выходил я рано, но, ослабевший от голода, шел медленно и обратно возвращался часам к восьми вечера. На обратном пути с нетерпением ожидал, когда дойду до стрелочника. Так мы называли седобородого старика, который умер в начале декабря от голода и действительно сидел на развилке железнодорожного пути, прислонившись к стрелке. Поезда тут давно не ходили, и он всю зиму просидел в боярской шапке из снега.

Весной похоронная команда подобрала и этого погибшего блокадника. От стрелочника до наших землянок оставалось совсем немного – метров семьсот.

18

В конце января 42 года находившиеся [в городе] запасы дров были исчерпаны. В землянке было холодно и сыро. Как следует топить было нечем. Однажды я вспомнил, что около станции Дача Долгорукова стоит недостроенный дом и около него лежат бревна.

В распоряжении нашего старшины была одна дистрофическая лошадиная сила. Это был мерин с рыжей шерстью, у которого от тощего пайка начали угрожающе выпирать ребра. Эта полулошадиная сила была важным подспорьем в нашем солдатском хозяйстве. Можно было привезти немного дров, но все помалкивали. Ослабевшие от голода солдаты старались лишний раз не выходить на мороз. В один из январских дней я предложил свои услуги старшине, поставив условие, что мне запрягут лошадь, так как запрягать я не умел.