– Это еще зачем? – наигранно удивился Сьевнар, слегка поддразнивая ее.

– Все будут знать про меня!

– И что же в этом хорошего? – он все еще дразнился.

– Завидовать будут! – убежденно сказала Сангриль.

Милая…

И круглые, блестящие глаза совсем рядом, и пухлые, манящие губы…

– Ну, как ты не понимаешь?! Мужчины, умирая, уходят в Вингольв и Валгаллу, за пиршественный стол Одина, – обстоятельно объяснила Сангриль, – А женщины, умирая, поселяются в золотых чертогах богинь Асгарда. Но только самые красивые, только те, кто достойны расчесывать волосы богиням.

– Ты и есть самая красивая!

– Ты думаешь?

– Уверен! – горячо подтвердил Сьевнар. – Что тебе красота богинь? Ты сама красивее, чем они все, вместе взятые!

Сангриль серьезно задумалась.

– Нет, красивее, чем богини, быть не стоит, – озаботилась она. – А то они начнут завидовать, ревновать и не возьмут меня к себе. Пусть я буду такая же красивая, но чуть меньше.

– Хорошо, – покладисто согласился Сьевнар. – Ты такая же красивая, как богиня, но чуть меньше.

Сангриль вдруг отвела глаза и резко отстранилась от него. Надула губы, словно всерьез обиделась.

– А почему это я – меньше? – спросила с явным неудовольствием.

Сьевнар слегка растерялся и не нашелся с ответом. Только продолжал гладить ее ладошку. Потом, в наказание, и ладошку выдернули из его рук.

– Если я больше тебе не нравлюсь, так и скажи прямо! – категорично заявила она.

– Девушка не должна вешаться мужчине на шею, и я не собираюсь этого делать!

– Ну что ты! Нравишься, конечно…

– Нравлюсь? Просто нравлюсь? Может, ты хочешь сказать, что не любишь меня, а я тебе просто нравлюсь?!

Ее голубые глаза даже потемнели от негодования.

– Что ты, милая?! Конечно, люблю!

Иногда она все-таки становилось такой – вредной и едкой, как болотная клюква. Словно злобный дух горных троллей вдруг овладевал ей. Тут уже приходилось только руками разводить. Даже не знаешь, что говорить, если к каждому слову цепляются.

Любимая…

– Не любишь – так и скажи! – продолжала надуваться Сангриль. – Можешь уходить хоть сейчас, я никого не держу!

Она хмурилась, и на гладком лбу залегла упрямая складка. Сьевнар уже хорошо знал эту складку. Сангриль, когда что-то обдумывала, всегда напряженно морщила лоб. А думала она, надо признать, крайне неторопливо, если не сказать больше. Со стороны казалось – мысли тяжело скрипят в ее красивой головке. Двигалась она быстро, ловко, а вот думать не умела и не любила, давно уже понял Сьевнар. Подобно многим женщинам и девушкам, мысли и речи ее были сугубо практичными. Когда он пробовал говорить с Сангриль о чем-то отвлеченном, о красоте природы, например, или о ритмах стихосложения, ему начинало казаться, что она просто перестает его понимать. В голубых глазах появлялось скучающее выражение, а пухлые губы недовольно сжимались.

Впрочем, даже недостатки делали ее непередаваемо восхитительной. «Они, недостатки, такие же единственные и неповторимые, как она сама!» – с умилением думал Сьевнар.

Любимая!

– Знаешь, я сложу про тебя самый красивый, самый стих! – пообещал он, чтобы загладить размолвку. – Все скальды на побережье будут повторять твое имя!

– Правда? – она снова повернулась к нему, сменив гнев на милость.

– Обещаю!

Как и когда появилась в нем эта способность – складывать строки в висы, рифмуя и оттачивая их в уме до особого звука, похожего на звон серебряных колокольчиков, перебираемых ловкой рукой? Сьевнар сам не мог вспомнить, когда это началось.

Наверное, он всегда слышал слова лучше других, чувствовал их особую звонкую силу, думал иногда Сьевнар. Просто когда-то, по малолетству, не обращал внимания. Когда был рабом – тем более не обращал. Раб всегда ходит, словно придавленный тяжелым камнем, стараясь поменьше видеть, слышать и чувствовать. Хотя, он и тогда задумывался, почему одни слова кажутся ему смешными до колик, другие – грозными, как обнаженные клинки, иные – тяжелыми, как валуны, а иные – легкими, как порхающие в небе птицы. Сложить их друг с другом – это особое умение. Иной говорит – словно мешок с камнями тянет в гору, сразу скучно становится от его речей. А другой скажет всего ничего, бросит фразу – и весело. Или, наоборот, становится грустно до слез. От одной-двух фраз – и становится…

Почему так? Слова по-другому сложены, не иначе! Подобраны, чтобы сочетались друг с другом ласково, как любящие муж и жена. Вот и звучат словно музыка…

А скальды, декламирующие стихи за столом воинов! Разве они, бывает, не распаляют ратников так, как ни одна добыча, манящая впереди?! Разве не их одних, плавающих среди слов, как рыбы в воде, боятся даже бесстрашные морские конунги?! Кто не знает, как знатные ярлы и конунги задаривают известных скальдов дорогим оружием и украшениями, лишь бы только те покрасивее отображали их в своих хвалебных драпах и флокках?

Если разозлится скальд, сложит ругательный стих-ниду – сделает посмешищем на все побережье! По всем фиордам начнут трепать твое имя, смеясь на хмельных пирах над ехидными висами. Вот какая сила в словах – особая, грозная сила!

Да, он давно понял – слова все разные. И звон, который они издают, отталкиваясь друг от друга… Именно звон, по-другому не скажешь, рассуждал Сьевнар. Когда слова хорошо подобраны, они словно бы рождают особую, неслышную мелодию, подобную тем, что выводят на пирах музыканты рожками и струнами. Только та музыка слышна всякому, а мелодию слов не каждый способен почувствовать. Но если она есть внутри стиха, его хочется повторять и повторять, вывел для себя Сьевнар. Не зря свеоны и другие народы фиордов ставят искусство поэзии вторым после ратного, считают тех, кого Один наделил поэтическим медом, такими же избранниками судьбы, как герои и силачи…

Ему очень хотелось подарить Сангриль красивый мансаунг, как называли свеоны стихи про любовь. Он неоднократно пробовал сложить его, какие-то фразы постоянно мелькали в голове, когда он бежал к ней или уходил от нее, оглядываясь. Но все эти фразы даже не складывались в одну восьмистрочную вису, что уж тут говорить про длинный мансаунг.

Как ни странно, ему мешало собственное счастье, чувствовал Сьевнар. Как его передать – такое огромное, что не вмещается даже в строки?

Решение пришло неожиданно. Он вдруг представил, что навсегда уходит в далекий викинг, что больше никогда не увидит Сангриль, – настолько живо представил, что висы полились одна за другой…

* * *

Скальд в мансаунге не может называть возлюбленную по имени, если только не женат на ней. Тоже древний обычай. Впрочем – что имена, одаренному скальду не требуется называть имен, он может без того описать возлюбленную, чтобы все узнали ее, словно увидели вживую. В этом и заключается искусство стихосложения – рассказать обо всем, ничего не называя прямо, Сьевнар давно это понял.