Я стоял неподвижно. Более неподвижно, чем Карл XII стоял последние лет пятьдесят.

Боковая дверь отворилась, на ступеньках появилась какая-то женщина. Бледное лицо, копна седых волос, белый лабораторный халат, скрывавший худую фигуру. Она взглянула на собаку, потом на меня и улыбнулась.

— Убери чертова пса, — сказал я.

Ей это доставило еще большее удовольствие. Овчарка тявкнула.

— Рюббе, на место! — прозвучал властный мужской голос. Пес поджал хвост. Улегся на землю и взглядом попросил у меня прощения.

— Рюббе, черт ты этакий, — сказал я как можно ласковей. — В следующий раз буду о тебе знать. Получишь молотого перца.

Обходя кусты ежевики, ко мне из-за угла виллы шел мужчина. Лет шестидесяти, реденькие седые волосы, круглое лицо без морщин, серые глаза, плотное телосложение.

— Карл Юнас Бертцер? — спросил я.

— Да, — сказал он сдержанно. — Прошу извинить за собаку.

— Рюббе я не боюсь, — сказал я. — Меня страшит эта мегера, что стоит на лестнице.

Одним-единственным взглядом женщина дала понять, что она думает о моем воспитании. Подозвала собаку и исчезла за дверью.

— Мегера на лестнице — это моя жена, — сказал Бертцер тем же официальным тоном, что и раньше.

— Весьма сожалею, — ответил я. Но не сказал, о чем именно.

Он кивнул, я получил прощение. Он вздохнул, звучно, тяжело и непроизвольно. Серые глаза глядели устало, плечи ссутулены, углы рта опущены.

— Что вам угодно? — спросил он без всякого интереса. И вздохнул еще раз, глубоко, надсадно, откровенно — будто рыгнул.

Настоящий шведский вздох.

У него десять миллионов, а он разочарован в жизни. Карл Юнас Бертцер увенчал свою жизнь лучшим из того, что ему знакомо, и все же недоволен.

Шведский вздох.

Я ухмыльнулся. Пора было пришпорить старичка:

— В четверг умер мой друг. Я нашел его в гараже, он там висел. Вот эти списки каким-то образом имеют отношение к его смерти.

Бертцер долго смотрел на меня. В его мрачных глазах что-то проснулось. Ему уже хотелось засыпать меня вопросами, но он был человек осмотрительный. Сначала внимательно просмотрел списки.

Ветер шелестел в листве березы позади меня. Клен шумел как-то нервно, а гордость сада, большой дуб, что-то ворчал.

Карл Юнас Бертцер вздохнул еще раз, но на сей раз чуть более энергично.

— Я полагаю, — сказал он, поднимая на меня взгляд, — что это копии материалов, находящихся в полиции?

— А полиция к этому причастна? — спросил я.

Бертцер поджал губы и изучающе осмотрел меня. Это был оценивающий взгляд и расчетливое молчание человека, ведущего переговоры и продумывающего тактические ходы.

— Если кого-то находят повешенным... — сказал он медленно. — Впрочем, не могли бы мы пойти ко мне в контору и посмотреть на все это в спокойной обстановке?

Он двинулся вдоль оштукатуренной цементной стены цокольного этажа и открыл передо мной дверь. Здесь у него небось обычно входят собаки, замурзанные детишки и неприятные гости, подумал я. И остановился на пороге, онемев от изумления. Мне открылась большая, изысканно обставленная комната, достойная директора-распорядителя. Комната, которая могла бы выдержать сравнение с банковскими дворцами вокруг Хёторьет. Стены были примерно на метр от пола выложены светлыми дубовыми панелями с художественной резьбой. Под потолком проходили толстые балки из орегонской сосны, а широкие окна цокольного этажа были обрамлены щегольскими наличниками.

Снаружи, в саду, пекло солнце. Рюббе носился по лужайке с палкой в зубах. Но сюда не доносилось ни звука. Пуленепробиваемые стекла, что ли, в окнах вставлены?

Карл Юнас Бертцер обошел массивный письменный стол красного дерева и показал жестом, чтобы я садился на какое-нибудь из кресел, обтянутых белой кожей.

— Теперь я работаю дома, — сказал он вяло.

Потом водрузил на нос очки и погрузился в распечатки со списками. И снова шведский вздох — сильный, тяжелый, надсадный..

В своем подвале он был директором. Снаружи хозяйничали его овчарка, дрессированная на полицейский манер, и жена, злая на всех и вся. Дни его величия миновали. И таких, как он, вздыхателей в Швеции полным-полно.

Сижу и жду. Оглядываюсь. Щит, обтянутый фланелью, — прикреплять записки; другой, гладкий белый, — делать заметки; экран для кинопроектора; красивый старинный пюпитр из темной сосны со встроенным компьютером.

— Так, — сказал он, стараясь не проявлять особого интереса.

— Так что там, в этих списках?

Он осторожно пожал плечами. Более бурного проявления чувств он допустить не мог. Потом так же осторожно помотал головой:

— Это зависит от того, о чем спрашивают.

— У меня только один вопрос: как умер Юлиус Боммер?

Он приподнял листок из распечатки и одарил меня хорошо отработанной полуулыбкой.

— Здесь про это ничего нет, — сказал он. — И кто такой Юлиус Боммер?

Я перевел дух. Разве так вот гоняются за убийцами? Я выкарабкался из низкого белого кресла и подошел к столу. Выхватил распечатки из его рук и потопал к двери.

— Одну минуту, — послышалось от стола.

Я остановился и помахал списками.

— Юлиуса Боммера убили, — сказал я. — И я думаю, что имя убийцы имеется в этой пачке.

— Так чего же вы не идете в полицию?

— А вот на это тебе должно быть совершенно наплевать. И если ты еще раз скажешь мне «вы»,[45]так я обзову тебя папашей. Папа... Карло!

Он неуверенно улыбнулся.

— Прощай, папочка Карло.

— Погодите, — оказал он.

Я помедлил, не открывая двери.

— Чего ждать-то?

Он встал и обошел вокруг стола.

— Я не имею никакого отношения к вашему другу Боммеру. И не понимаю, почему вы пришли ко мне. Но поскольку ваше дело затрагивает мое бывшее предприятие, я готов помочь, сделать все, что могу... чтобы прояснить все, что можно, насчет Боммера.

Он бережно взялся за распечатки. Я не отпускал их.

— Это же, наверное, копии? — сказал он спокойно. — Вы вполне можете оставить их у меня. Полагаю, что у вас есть оригинал... то есть дискета?

Дискета? Я долго смотрел на него. Он отвечал мне удивленным взглядом.

— Прояснить... — сказал я. — А как?

Мы крепко держались за списки, каждый со своей стороны, но никто еще не уперся каблуками в паркет, чтобы потянуть как следует.