Петров открыл как-то капот, посмотрел, ничего не понял, закрыл. Всё равно ведь работала – чего там смотреть. Есть другие люди, которые могут посмотреть.

На этой машине один раз Петров снял плечевую проститутку. Не столько из-за проститутки, сколько из-за машины.

Посидел, поскучал, пока девушка, громко дыша носом, трудилась.

Успел пересчитать, сколько ещё осталось выплат по автомобилю.

Так громко дышала, что перегнулся через неё, сделал радио погромче.

По радио что-то говорили про войну: где-то снова воевали, кто-то погибал.

А Петров даже не стрелял ни разу. И желания не было.

Кота он больше не собирался заводить – хватит.

Но запах отчасти выветрился, а рыжий явился сам.

Петров открыл дверь – кот сидит.

Обошёл его и – на работу.

Вернулся – кот всё там же сидит.

У соседей такого кота не было: значит, сам явился и определил свой дом.

Петров открыл дверь – кот спокойно зашёл.

И лёг спать тут же – в какой-то человеческой, расхлябанной, даже развратной позе.

Петров через десять минут вернулся в прихожую посмотреть: отчего-то показалось, что кот сдох – и лежит мёртвый.

Нет, он был замечательно живой: одним глазом посмотрел на Петрова и даже не спрятал яйца свои рыжие.

Те, два предыдущих, хоть какие-то признаки человечности проявляли – этот вообще на Петрова внимания не обращал. Съедал положенное, царапался: гулять.

Петров наблюдал кота в окошко и однажды понял, что кот – его полная противоположность.

Рыжий кидался на всё живое – насекомые, другие коты, птицы, собаки, дети – он всё это хотел если не победить, то напугать.

Кошки его интересовали, казалось бы, вне зависимости от того, готовы они к оплодотворению или нет. Он был возбуждён постоянно.

В мусорные баки кот залезал не оттого, что голоден, а оттого, что там можно было караулить птицу – или, вдруг выскочив, шугануть какую-нибудь бабку.

Петров однажды видел, как долго рыжий издевался над пойманным и покалеченным голубем.

Голубь прыгал в траве, всё ещё собираясь выжить, рыжий лежал нарочито спокойно, глядя в сторону, словно бы охладевший к добыче.

Но, едва почуяв свободу, голубь заторопился, и буквально побежал, перебирая лапами и последним целым крылом – второе криво волочилось ему вслед, – кот тут же его настиг и бережно принёс обратно: чтоб ещё поиграть.

Так играл, пока не появились дворовые мальчишки, трое, которые вознамерились голубя спасти.

Двое уселись вокруг голубя на корточки, поглаживая его по голове и приговаривая что-то ласковое, а третий отыскал палку подлиннее, чтоб отогнать рыжего.

Рыжий, увильнув от палки, совершил прорыв, схватил голубя в зубы и в несколько прыжков забрался на дерево, где, расположившись поудобнее, откусил голубю несчастную голову.

Мальчишки подпрыгивали внизу и пытались достать рыжего палкой.

Он даже не отвлекался на них.

Сверху изредка падали перья.

Прихожую рыжий берёг дольше всех: дела свершал исключительно на улице.

Но в какой-то момент у него тоже отключилась в наглой башке какая-то важная функция, и кошачий дух вернулся в дом Петрова в такой полноте, какой ещё не бывало.

Лужи стояли повсюду. Под холодильником, заметил однажды Петров, образовалось озерцо – которое не высыхало, зато разъело пол.

Стремительно, в несколько дней, обоссав всё, рыжий дошёл до того, что, забравшись на полку для обуви и задрав зад, исхитрялся пометить края куртки и плаща Петрова.

Лампа располагалась высоко – но если б рыжий имел хотя бы один шанс – он пометил бы и её жёлтый плафон.

Кот словно мстил Петрову за то, что они такие разные. Рыжий не хотел жить с Петровым вместе.

Декабрь близился к концу, и Петров решил, что рыжего он свезёт к матери в деревню, заодно похвалится машиной и отпразднует с ней Новый год – потому что больше ни с кем не хотелось. Да особенно и не звали: у этой, тридцати девяти лет, кто-то появился – в последнюю встречу она была одновременно отчуждённо-насмешливой – и крайне довольной. Даже непонятно, как всё это могло сочетаться в ней сразу.

Петров и не пытался понять: пообедал с ней – на этот раз исключительно в буквальном смысле – и пошёл домой.

В кармане лежали презервативы.

«Надуть шарик – повесить ей на дверь, чтоб знала?» – подумал Петров, но не сделал этого, а, наверное, зря – она бы после этого замуж за него вышла и родила ему: хоть какой-то поступок.

Рыжего, ждавшего у двери, Петров запустил в прихожую – всё равно последний день в городе.

«Будем надеяться, что он не успеет зассать машину по дороге», – сказал себе Петров.

Даже позволил коту проникнуть в жилые комнаты, чего раньше не делал.

Кот деловито обошёл всю квартиру: ага, значит, тут я буду жить – выражал его вид.

С места рыжий вспрыгнул на стол.

Петров, лежавший на диване, поискал, чем бы запустить в кота.

Подушкой не хотелось: вставать же придётся за ней.

Кот перепрыгнул на подоконник и, яростно скребя когтями побелку, с удовольствием потянулся.

* * *

Лиза навестила свою трёхлетнюю дочь, уже два с половиной года жившую с её родителями.

Дочку Лиза прижила случайно, и кто отец, могла только предполагать.

Нет, Лиза была по нынешним временам вполне приличной девушкой – с одним парнем рассталась, другой появился, но с ним тоже не срослось, между первым и вторым было расстояние в две недели – совсем ведь не малое? – посредине случилась одна незадача, о которой и вспоминать не хотелось: с ней такое было в первый раз… ну ладно, в третий.

Взрослый мужчина, случайно оказавшийся в их, едва за двадцать, компании. Лизе польстило его внимание – выпила немногим больше, чем стоило, всё завертелось… в итоге даже испытала удовольствие, самое-самое удовольствие – ей редко удавалось достичь этого спазма, а тут летала-летала, и – раз, будто внутри цветок сорвали – но не больно, а как-то наоборот: неожиданно и очень хорошо.

Мужчина ушёл сразу – Лиза поначалу думала, что покурить – а он собрался и уехал. Зачем приезжал, спрашивается. Да и откуда он взялся – никто толком не знал: чей-то знакомый, кого-то искал, позвонил в дверь, остался погреться на минутку – компания была достаточно разномастная, всякий вновь приходящий думал, что этот гость позван кем-то из своих, и здесь по праву.

Потом Лиза даже имя его выяснить не смогла: ей он представился одним именем, а за столом, когда рассказывал всякие смешные истории, пацанам представлялся иначе.